Уездный город Харьков. Очерк о Харькове конца 30-х - 40ых годов 19 века.

В 1881 году харьковская газета "Южный край" опубликовала в нескольких своих номерах очерк В. Пашкова о Харькове 1830-1840-ых годов.
Мне показался очерк довольно интересным, и я с радостью делюсь им с читателем.

Харьков в конце 30-х-40-х годов 19 века.
Приятно и полезно вспомнить и переноситься иногда в далекое прошлое, сравнивать его с настоящим и, хотя приблизительно, предугадывать будущее.
Полагаем, что каждая черта и особенность, более или менее замечательная, из прошлой бытовой жизни интересны и небесполезны для современников и для потомства. В конце 50-х и 40-х годах мы почти постоянно жили в Харькове и потому хорошо помним и знаем как внешний вид города, так и быт, характерные черты, особенности и тот житейский уровень, в которых проявлялась тогда частная и общественная жизнь. Несколько таких характеристических черт и особенностей из прошлой жизни города Харькова, а также замечательных личностей, мы представим в этом очерк.

Нет сомнения, что крестьянская реформа есть одна из главных причин, способствовавших быстрому развитию и улучшению наших городов, потому что едва ли не треть из бывших помещиков-землевладельцев продали свои имения и поселились в городах, а многие из бывших дворовых, люди, большею частью, мастеровые, приписались и также поселились в городах. Разумеется, кроме эмансипации и другие важные реформы настоящего знаменитого царствования пробудили всех нас от застоя, усыпления и повели на широкий путь цивилизации. Проснулись от дремоты и города, и веси нашего великого отечества.

В прежнее же время, не смотря на заботу и содействие правительства, а также частных лиц к улучшению городов, — города наши, особенно уездные, были крайне патриархальны, неподвижны, неряшливы и сильно смахивали на деревенщину...

Но Харькову посчастливилось: он и тогда уже быстро и заметно устраивался, улучшался, хорошел с каждым годом и сильно манил к себе провинциалов из уездов и на время, и на всегдашнее место жительства. Многие богатые украинские помещики и тогда имели свои дома в Харькове. Он заключал в себе не мало притягательной силы.
Харьков — университетский город, единственный тогда центр просвещения для всей Украйны и смежных губерний, богатый торговый город с четырьмя значительными ярмарками, с театром, дворянским собранием, с немецким клубом, с русскими и иностранными магазинами и проч. Все это для степных украинских помещиков и мелкого уездного купечества было так заманчиво и сильно влекло их к Харькову.
Город наполнялся, развивался; развивалась в нем мало-по-малу и общественная жизнь, хотя мало было и преград для её развития. Главная же и резко выдававшаяся общественная черта обозначалась в тогдашних сословных отношениях, между которыми стояли еще вековые, исторические и другие грани.
Например, дворянин не ломал первый шапки перед купцом, хотя бы тот был гораздо интеллигентнее и в десять раз богаче; купец 1-й гильдии также не ломал
первый шапки пред купцом 2-й гильдии и и. д.; а было это на оборот и соблюдалось строго. Так и военные относились к штатским, штатские к купечеству и духовенству, горожане к сельскому жителю. Словом: — каждый класс преферанствовал, пользовался своими правами на счёт другого класса и в обществе нашем было еще много китайщины... Исключения сюда не идут и были они весьма редки. Мы говорим об обще-господствовавших тогда кастовых чертах в среде наших сословий. Образовались они во мраке прошедших столетий, глубоко пустили корни и переходили из поколения в поколение, пока не были потрясены общими реформами, пошатнулись и теперь почти невозвратно исчезли.

Дворянство наше, опираясь на исторические, крепостное и вотчинное, права, имело тогда громадное значение и влияние на все прочие сословия. Будучи, сравнительно, гораздо образованнее и богаче, оно, как сословие привилегированное, занимало все важные общественные должности в ущерб другим сословиям, которые, и прямо и косвенно, были в зависимости от дворян и оставались в пассивном состоянии....
Жили богатые украинские дворяне так: летом в своих имениях мало или почти ничего там не делая, они играли в карты, читали французские книги, особенно романы, говорили по-французски, рассуждали о политике, друг друга навещали, делали званные обеды, задавали балы и съезжались в Славянск на минеральные воды, где не столько лечились, сколько веселились. Осень проводили также весело, переваливая с одних имянин на другие, с бала на бал и немалое удовольствие доставляли мужчинам охоты с псовыми и гончими собаками в привольных украинских степях, в святогорских и других вековых лесах. На зиму
богатое дворянство приезжало в Харьков, некоторые перебирались на зиму в столицы, а иные и заграницу прокатывались. В столицах примыкало оно к высшему обществу, тянулось за ним из всех сил, опорожнивало там свои карманы, но за то запасалось столичным и заграничным шиком, которым и угощало потом провинциалов...

Хозяйством у богатых помещиков заведывали, большею частью, управляющие, преимущественно иностранцы. Но выдавались и из владельцев отличные хозяева, особенно овцеводы, которые, сосредоточив все свое внимание, труд, познания и неутомимую деятельность на этом выгодном отделе хозяйства, развели в степях тысячи и десятки тысяч баранов довели породы до высокой степени совершенства (П. Н. Абаза, И. А. Мерцалов, В. Г. Фидлер и другие); получали ежегодно огромные суммы за шерсть и почти каждый год покупали по имению у своих же оплошных соседей.... Мелкопоместное дворянство целые годы жило почти безвыездно в своих захолустьях; хлопотало, суетилось и едва сводило концы с концами.... Но как в провинциях, так и в городах, дворянство составляло свой особенный круг, почти недоступный для других сословий. Молодежь обоего пола, как и теперь, училась и воспитывалась в Харькове, в разных учебных заведениях; половина юношей поступала потом в военную службу—в кавалерию чугуевского военного поселения, часть в университет, а остальные в штатскую службу. Немало из украинской дворянской молодежи воспитывалось также и в Петербурге, а потом служило в гвардии и в министерствах.
В сороковых годах, в Харькове было много богатых купеческих домов, славившихся своею обширною торговлею. Но купечество жило еще более замкнутою, кастовою жизнью, чем дворянство, держась твердо своих преданий, стародавних обычаев
и занимаясь исключительно преследованием интересов от торговли, а все остальное, к чему оно относилось недоверчиво, было для него трын-трава.... Старые тузы из купцов держали себя солидно и степенно; они редко показывались в люди; носили бороды, длиннополые сюртуки и какие-то своеобразные шубы и шубейки на лисьем меху. Молебны на дому служили у них преосвященные с хором архиерейских певчих; потом следовало приличное и богатое угощение и щедрая раздача милостыни нищим.

Сами они жили в городе, занимаясь торговыми счетами и рассчётами, а "молодцов" своих посылали с товарами на разные украинские и другие ярмарки. Богатели, щеголяли внешностью; строили дома, лавки, заводили фабрики и жили по своему—хорошо...
Жёны богатых купцов, набеленные и нарумяненные, богато, но без вкуса разодетые, прокатывались по городу на великолепных кровных рысаках, посещали модные магазины Саде и Гельм, роскошно ели, пили и покоили свои тучные тела, зарываясь в громадные, чуть не до потолка, пуховики и подушки, как черепахи в морском песке...

Дочери их еще превосходили своих маменек в нарядах: наряды были главным и существенным занятием купеческих жён и дочек.
Кроме нарядов дочери занимались еще коверканьем французских фраз, бренчанием на фортепьяно и гаданием у разных пройдох на бобах, на кофе, на картах и на "премудрим Соломоне"... А молодые богатые купеческие сынки любили "знатно проводить время", "показывать свою удаль", "выкидывать разные штучки" и "учинять скандальчики", приплачиваясь за все это зело дорого и карманом, и здоровьем... Но несостоятельность такого быта в купеческой среде сознавалась уже и тогда, и потому купечество начало отдавать своих сыновей в коммерческий пансион профес. Якимова, в московское коммерческое училище, гимназию, пансионы и подготовляло в университет; а дочерей—в пансионы и помышляло об институте.
Духовенство, как и теперь, воспитывалось в семинарии, переведенной тогда из города в великолепно выстроенное здание на Холодной горе.

Вид на Лопанский мост

Здание это выстроено заботою и попечением знаменитого преосвященного Иннокентия Борисова, который истинно-ораторским словом и глубоконравственными проповедями своими имел громадное и благотворное влияние не только на духовенство Харькова и харьковской епархии, но и на все классы общества.
Пробивавшиеся из духовенства в университет молодые люди выходили хорошими и полезными педагогами. Не смотря на тогдашнее изолированное положение духовенства, оно, занимая средину между прочими сословиями, всегда имело хорошее влияние,— смягчающее и примиряющее, потому что как не мудрствуй, а вечное божественное слово, сказываемое и воспеваемое нам духовенством, неизмеримо выше, чище, просветительнее и благотворнее всех земных мудрствований.

Чиновничество, состоявшее из смеси почти всех сословий, служило „верой и правдой" в низших и высших инстанциях разных ведомств. Держалось оно как то особняком и очень туго... Это была мрачная и грозная каста жрецов Фемиды... осторожная, скрытная, недоверчивая и малодоступная. Каста эта имела свои кружки, свое общество и даже свои термины для выражения разных случаев из служебной практики. В обществе этих людей люб был тот, кто приходил с приличными дарами на поклонение Фемиде, без различия сословий; но горе было приходившим со скудными дарами или и совсем без даров, особенно в один из самых мрачных, но, по числу приносимых жертв, самый важный из храмов богини правосудия, где искони гнездились такие артисты - фемидисты, что упаси Боже!... О, да и запускали же они лапки свои во глубину щедрот!...

(Так вот ещё когда было взяточничество у нас!)

Были и хорошие люди, и честные дельцы, но они составляли редкое исключение. При этом невольно вспоминается так метко сказанное нашим знаменитым поэтом -патриотом и горячим славянофилом Хомяковым о Руси сороковых годов:

В судах черна неправдой чёрной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна!

Учёная университетская корпорация и учителя гимназий составляли также своеобразную особь в большой семье харьковских жителей, которую они мало по малу просвещали и подготовляли на более широкий и лучший житейский путь. Пятьсот человек студентов, при тогдашней красивой форме, имели всегда свое важное значение для Харькова, много способствуя к его обогащению и цивилизации, внося свет университетской науки во все сословия, и в городе, и по провинциям, поучаясь от других практической житейской мудрости.

Мещанство и класс ремесленный не зевали. Сколачивали трудовую копейку, из пестрядинных халатов выползали в пальто и сюртуки; из мальчиков - лавочников и мальчиков-работников делались приказчиками и подмастерьями, потом купцами и мастерами-хозяевами, из которых многие, преобразившись в последствии в купцов 3-й гильдии, нажили себе хорошие дома в городе и даже под Харьковом. Наплывавшие постоянно с запада в Харьков разные иностранцы извивались и прививались как цепкий плющ, где только находили удобную почву, и, мало по малу, хорошо привились на питательной украинской почве, пустив в нее глубоко свои корни... По близости Чугуевского военного поселения, военных кавалеристов бывало в Харькове всегда достаточно, особенно зимою, в Крещенскую ярмарку, которая была тогда покрасивее и гораздо значительнее теперешних. Богатая и нарядная военная молодежь того далекого времени хорошо шевелила Харьков, рыская по балам, маскарадам, на частных вечерах, въ театре, на гуляньях и катаньях и сама задавала лихие пирушки. Вихрем налетали на Харьков то уланы, то гусары, кирасиры, драгуны, артиллеристы—лихо погуляют и умчатся. Потом являются другие и та же история. Коноводам у военной молодежи много лет был лихой гусар и знаменитый мазурист И. М. Станкевич. Меньшие братья—крестьяне, крепостные и государственные, подгородние и далеких провинций,—пребывали еще в первобытной патриархальности и сохраняли в себе чистоту нравственную гораздо более других сословий, не смотря на зависимость и принижение.

Таковы были характерные, отличительные черты сословий и других корпораций сорокотысячного населения Харькова в сороковых годах. Поэтому, и характер, и строй тогдашнего харьковского общества был иной, чем теперь, да иначе и быть не могло при сословных, имущественных и образовательных гранях, резко разделявших население на несколько обществ. Теперь вековые грани эти почти стушевались, стерлись и общество, так сказать, смешалось; в нем заметно уже много тождества и в понятиях, и в стремлениях, и в целях. Но выработало оно еще очень мало веского, капитального и прочного, как для частной, так и для общественной жизни, по той простой причине, что разрушать старое гораздо легче, а создать новое и прочное несравненно труднее... Но не смотря на сословную и корпоративную обособленность и замкнутость, сорокотысячная масса разнородных жителей Харькова стремилась к сближению, к общежительности, по тому неизменному закону тяготения и тех неуловимых, связующих психических нитей, которыми так богата природа человека. Добровольное сближение людей и обществе совершается по собственному желанию и влечению, при хорошем расположении и настроении. Вследствие этого бывают собрания частные и общественные с целью получить самому и доставить другим удовольствие.

Таким образом общественная жизнь проявлялась более в дворянских бальных собраниях, в немецком клубе, в театре, маскарадах, на концертах, на гуляньях, особенно в университетском саду, 1-го мая, и на катаньях, зимою.
Дворянские бальные собрания были тогда хороши, даже великолепны, не смотря на некоторую официальность и строгий этикет. Сюда съезжалось все лучшее в харьковском обществе из дворян, купечества и иностранцев.
Собрания посещали и светские профессора университета. Военных бывало много, штатских также; еще более студентов, на которых смотрели, как на милых юношей каким то благосклонным взглядом... взглядом наивным и доброжелательным, как и следует смотреть на студента-человека в будущем. За то и студенты, пользуясь такою благосклонностью публики, в свободное от занятий время, были везде хорошо приняты за просто и домашними кавалерами, на частных вечерах, которых бывало тогда очень много, особенно у купцов, на свадьбах и на именинах, студенты были главными кавалерами, как лучшие танцоры.

Истинный аристократ и магнат, генерал-губернатор, князь Н.А. Долгоруков, держал себя, как могучий администратор и не очень то был солидарен с харьковским обществом, имея свой избранный круг из знатный и богатых помещиков, постоянно его визитировавших. Зато губернатор Муханов и прекрасная его супруга имела очень хорошее влияние на харьковское общество, своим участием и личным посещением дворянских собраний, а губернаторша со своим обществом нередко и немецкий клуб посещала. В сороковых годах немецкий клуб гремел в Харькове славными своими собраниями и сильно конкурировал с дворянскими собраниями, потому что в немецком клубе не было такой официальности и этикета, как там; здесь, напротив, при всём светском приличии и деликатности, была изящная простота, задушевность и полное наслаждение теми светскими удовольствиями, каких ищет молодёжь в собраниях. В дворянских собраниях было гораздо более богатства, блеска и красоты внешней, а в немецком клубе гораздо более теплоты, симпатии и красоты внутренней. Здесь все веселились от души нередко сюда залетали гордые аристократки.
Немецкий клуб был на Московской улице, в доме, бывшем купца Чистякова, а теперь и Воиновой. Зал для танцев в бель-этаже и прочие комнаты – хороши и для тогдашнего общества были вполне удовлетворительными. Клубом долго заведывал г. Турне и члены, а потом г. Альбиссон. Оба эти француза, особенно Альбиссон, оставили по себе хорошую память у всех, посещавших клуб. Бальный оркестр был постоянно хорош, особенно, когда подъехали богемцы и играли в немецком клубе две или три зимы. Плата за вход —с кавалеров 1р.50 к.; дамы бесплатно. Фруктами и питиями угощали только дам.

Полька и полька-мазурка тогда только что появились и были новыми танцами, которые молодёжь и отплясывала, кто как умел, но с большим увлечением и так сказать – запоем...До чего интересовала тогдашнее общество полька с фигурами и потом полька-трамблян и полька-мазурка, можно судить по тому, что не только молодёжь, но и многие господа солидных лет, например, приезжавшие на Крещенскую ярмарку пожилые купцы- москвичи жадно брали уроки польки и польки-мазурки у танцмейстера П.В. Колупаева, да многие харьковцы, уже со сквознячком в волосах, не отставали от них... О молодёжи говорить нечего – она завертелась в этих танцах... Тогда же вышло и стихотворение «Полька», которое народная молва приписала студенту Старову.

Начиналось оно так: «Польку, польку заиграли – Харьков взбеленился! Все харьковцы заплясали, кто как спохватился!».. А далее и многие полькеры и полькерши описаны, в числе которых злой поэт не пощадил и князя Долгорукого и м-me Д. – И действительно, многие беленились тогда от этих танцев, потому что люди того времени были гораздо свободнее от обязанностей частных и общественных, какие требуются теперь; были лучше обеспечены материально, имели много досуга и душевного спокойствия, – ну и пляши!.. И немудрено, что многие досужие люди очень интересовались новыми танцами; сильно стремились к ним и кавалеры, и девицы, и дамы. Мы знали таких господ, которые, горя желанием изучить поскорее польку, нанимали музыканта и под звуки музыки отплясывали польку в одиночку, а иные и в молчанку или с присвистом метались по комнате по целым часам, коверкались и утомлялись до изнеможения, вытаптывая польку и пользу мазурку!...
В провинциях тоже самое; но едва успели там изучить и освоить польку с фигурами, как вышла полька трамблян и труд пропал задаром... Первоначальная полька, как музыкальная пьеса, была знаменитая «Шперлинг» (Schperling – воробей). Играли её более года. Сменила её полька «Анна». Под эту танцевали польку трамблян. Потом уже являлись они целыми десятками. Из лучших была “Zapfen-streich полька». Из богатого и роскошного харьковского цветника много было на балах прекрасных девиц и дам; но лучшим украшением балов были прелестные девицы: Бахметева, Бекарюкова, Безходарная, Карпова, Кастенс и Мухинсткая, а превосходный в целом городе полькер был молодой красавец – блондин Бабенко.

Когда по смерти князя Долгорукова, приехал в Харьков генерал-губернатор С. Н. Кокошкин, то дворянство и купечество задали ему такой бал во дворянском собрании, подобный которому едва ли и бывал в Харькове. Мы были на этом бале и хорошо его помним. Нижний и верхний зал были наполнены до тесноты богато и великолепно костюмированною, по бальному, харьковскою и нарочито съехавшеюся из всех уездов провинциальною публикою. Танцевали в обоих залах целые сотни, но танцевали в тесноте, с большим трудом и со многими падениями от столкновений в разных танцах. При этом разноцветные большие и малые куски от воздушных дамских платьев отрывались шпорами военных и другими способами, неизбежными в такой тесноте и, как дым, уносились вдаль другими танцующими парами, а дамы с остатками пострадавших платьев и обнажёнными атласными юбочками убегали в уборную, где целая дюжина ловких горничных и модисток, собравши и изловивши лежавшие и летавшие в залах оторванные куски примётывали их на живую нитку к платьям дам и девиц, которые выходили вновь из уборных и снова, как резвые бабочки, уносились в бурных танцах. В танцах подвизались целые сотни военных чуть ли не всего чугуевского населения, штатских и студентов, молодого образованного купечества и иностранцев. На этом знаменитом бале было более тысячи человек! И замечателен он тем, что все были чрезвычайно одушевлены и веселы, потому что сам генерал- губернатор и семейство его с прекрасною 17-летнею дочерью были со всеми очень приветливы и любезны, удивляясь богатству, роскоши, блеску и такой массе великолепной публики в провинции. Бал продолжался до рассвета и стоил он с отличным ужином для всей публики, с сотнями бутылок самых лучших вин, особенно шампанского, распитого здесь в громадном количестве при бесконечных тостах, с роскошным десертом из гор фруктов, конфет и варений, с прохладительными напитками, пирожным, – несколько тысяч! Так встретили харьковцы нового генерал-губернатора. Нельзя умолчать и о бывших потом зимою трёх коммерческих балах в доме Мотузка. Балы эти устраивал купец А.А. Собка, по желанию генерал-губернатора, и удались они, как нельзя лучше. Все три бала, на которые приглашали особыми билетами, были многолюдны, блестящи и хорошо поддержали уже начинавшееся сближение сословий. Кроме этих и постоянных собраний в дворянском доме и немецком клубе, бывало много частных вечеров с музыкой и нанцами. Случалось, что в один день получаешь два три приглашения на такие вечера и расчитываешь побывать на каждом, a la Войнилович... Зимою 1847 года гостил в Харькове гусарский полковник Войнилович – записной танцор и знаменитый гадальщик на картах... Сколько бы ни было в Харькове частных вечеров, Войнилович непременно побывает на всех, ни чуть не стесняясь приглашением. Совершенно неожиданно вдруг влетает молодцом к кому-нибудь на вечер во время танцев, наскоро отрекомендуется хозяевам и, не теряя золотого времени, лихо отпляшет со всеми дамами польку трамблян или трясучку, как её тогда называли, – и был таков!.. Полетел в другой, третий, десятый дом, где только есть музыка и танцы, и таким образом в один вечер облетает весь город. Не знаю – был ли он тонкий, искусный шарлатан или глубокоучёный физиономист, но гадал на картах удивительно, и составил себе гаданьем такое renomme в городе, что многие боялись и гадать у него. Это тот самый Войнилович, который, по свидетельству очевидца, – адьютанта князя Мечникова, А. Папаева, («Русская старина» за 1877 г) в самый разгар сражения при Алме – с двумя эскадронами гусарского веймарского полка постыдно простоял без движения за бугром, и не пошёл в бой,... а потом, в сражении под Балаклавой, был убит наповал двумя налетевшими на него англичанами, которых также изрубили наши гусары. Маскарады были в ходу и имели свою особенность: к кому-нибудь на танцевальный вечер вдруг являются несколько замаскированных кавалеров и дам в фантастических костюмах, потанцуют, выкинут несколько забавных штук, раскланяются и уедут incognito, доставая всем немалое удовольствие. Такие сюрпризы любили делать иностранцы, особенно двое богатых молодых французов – Полидор и Этьен-Вакье, а также Прейс, Ленц и другие.

В. Пашков.