От Харькова до Курска. Путешествие в прошлое.
6 июля 1869 г. было открыто движение по
КУРСКО-ХАРЬКОВСКО-АЗОВСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ.
(Источник)
Проведение Курско-Харьковско-Азовской железной дороги через Харьков дало городу возможность экономического развития, выделило его среди других небольших городов губернии (Чугуев, Изюм, Волчанск и проч.) Благодаря железной дороге Харьков стал промышленным центром, в нем выросли заводы-гиганты и сам город стал не только торговым центром, но и объектом стратегического значения. В середине ХІХ века в Харькове было около 50 тыс человек, а в 1917 году в городе жили уже 279 тыс. человек.
Развернувшееся в 1868 году грандиозное по тем временам строительство Курско-Харьковской железной дороги подошло к завершению 17 мая 1869 года, когда на строящейся дороге рельсы были уложены до Харькова.
22-го мая 1869 года в 11:30 в город торжественно прибыл первый поезд, составленный из 5 вагонов и локомотива. На нём из Курска в Харьков прибыли губернатор Курской губернии, “учредитель дороги” Поляков, инспекторы от правительства, главный инженер Данилов, рядовые инженеры и строители дороги и ряд частных лиц. По случаю события, вылившегося в настоящий праздник, С. Поляков устроил завтрак. Сразу по прибытию поезда на платформе вокзала состоялся молебен.
Новость о дороге с фотографией прибывающего поезда облетела все имперские газеты и журналы. "В 11.30 харьковчане услышали первый свисток локомотива, — писал один из журналов. — Огромная толпа людей зашаталась, заговорила, заволновалась. Появился локомотив с гербами, флагами и гирляндами зелени, с музыкой. Толпа наблюдала, как плавно катилось "невиданное чудовище", потом кто-то выкрикнул "Ура!", грянул оркестр. Первый поезд состоял из нескольких вагонов и особой платформы-павильона, который был наполнен приличнейшими особами... Многие на платформе поезда пугались, на моих глазах один мужик ухватился руками за столб и заорал во все горло: "Держись крепче, Митюха!"
Таким образом Российская империя получила первую колею, которая соединила столицу и крупные города с морем. (Источник)
Кто мог подумать сейчас, что дорога из Харькова в Курск в 1882 году занимала 10 часов пути на поезде?
О своём таком путешествии писал на страницах "Южного края" Эдухан Прогорэлли.
Рассказ, дающий представление о том, что переживает человек, чем жили люди и чем сталкивался пассажир в пути из Харькова до Курска за 10 часов дороги. Итак... 1882 год.
От Харькова до Курска.
десять часов прямого пути.
(Из писем сверх-сметного дворянина)
Двенадцатый час ночи. Сижу на так называемой Хлебниковской платформе, знаете, которая находится на 221 версте от Курска и на восьмой версте от Харькова. Очень удобная платформа; благодаря ей, европейская мысль с большим удобством может проникать в песчаную долину реки Лопани и в дачные помещения, которые, находясь в той долине, само собой разумеется, выстроены „ на песце". Да, так сижу и думаю, как мол быстро шагнула вперед Россия: был песок и девственная страна, и вдруг— железная дорога; была одна деревушка—и вдруг целая купа живописных дач.
Бегают поезда и товарные, и пассажирские, и товарно-пассажирские, бегают платформы с песком, с навозом и с разною дрянью, которая самою природою для удобрения песков предназначена; бегают одни паровозы, называемые в просторечии „жеребчиками" и, по-видимому, служащие ни для чего другого, как для посылок. Тянутся бесконечные рельсы, несутся по этим рельсам бесконечные вагоны, развозятся в этих вагонах бесконечная европейская мысль, а также и пассажиры, и распространяется, таким родом, в нашей дикой стране образованность, гуманность, нравственность и смягчение нравов.....
Поезда, правда, останавливаются, но кондуктора свистят, кричат: All right! Готово! и локомотивы, послушные голосу кондукторов, бегут без оглядки дальше и дальше, и пыхтят, и задыхаются от усталости, и спешат, и исчезают вдали. .. правда, иногда от такой поспешности они спотыкаются, падают, кувыркаются и ломают себе шеи. Себе и пассажирам. Но это ничего. Это в сущности так и должно быть. Иначе не было бы статистики несчастных случаев, не было бы науки, а была бы одна только необразованность.
В будке раздался звонок. Жена сторожа вынесла зажжённый фонарь, сказала „вышел" и повесила фонарь на платформе. Трое мужиков обратились к ней с просьбою дать им билеты до Дергачей. К этой просьбе присоединяюсь и я.
— Нема билетов до Дергачей, не выдаются.
— Как нема? до Харькова же ма? До Харькова же выдаются? Почему же до Дергачей не выдаются.
— А я знаю? Садитесь так, в Дергачах заплатите.
— Садиться-то можно, да только не отвечать бы за это? Как бы чего не вышло?
Через несколько минут показался харьковский поезд; как огненные глаза светились красные фонари, привешенные впереди паровоза. Грузно и быстро прошёл паровоз мимо платформы и, наконец, поезд остановился. Странное ощущение испытывает человек, сидящий на скамеечке близ пути, когда мимо него, кажется прямо на него, несется эта громадная, огнедышащая масса; невольно как-то подаешься назад и хватаешься за перила и в тоже время чувствуешь, что какая-то неведомая сила так и тянет тебя броситься на встречу в объятия этого страшного чудища....
Вагоны идут, идут, идут и в конце концов начинает казаться, что они уже стоят неподвижно, а ты сам, вместе с платформой, плывешь мимо них с ужасною быстротою, уносящею тебя в какую-то неведомую даль, далеко, далеко... Глупое состояние. Отойдите, господа, подальше, на грех мастера нет.
— Поезд стоит одну минуту!
Я вошёл в вагон без билета. Три мужика тоже вошли в вагон и тоже без билета.
— Готово!
Поезд тронулся. Вагон, в который я попал, был битком набит народом. На скамейках сидело не то что по три человека, как законы повелевают, а по четыре. Насилу примостился кое-как в закоулочке около печки и уселся не на скамейку, а на свой собственный саквояж. Того, что химия называет воздухом, —в вагоне вовсе не было: была какая-то смесь тютюну, махорки, „русского духа" и Альфонса Ралле и К° отечественного приготовления. Хоть топор вешай.
-- Станция Деркачи! Поезд стоит...Не разобрал, сколько стоит в Деркачах поезд. Спешу на станцию взять билет до Курска, вхожу в так называемый зал и застаю там, как говаривал один из героев Диккенса, „трагический элемент". Три мужика, севшие со мной на Хлебниковской платформе и опасавшиеся садиться на поезд без билетов, стоят в роли подсудимых, с понурыми лицами, с обнажёнными головами и только беспомощно разводят руками, повторяя: что следует, мы завсегда с удовольствием, а не то чтобы...
Кондуктор стоит в стороне, гордо поднявши голову и торжественно указывая перстом на преступников говорит:
— Я их поймал! Они ехали без билета!
Помощник начальника станции (вы никогда его не видали? В таком случае съездите в Дергачи, посмотрите) в фуражке с красным околышком свирепо смотрит на подсудимых и неистово ворочает глазами, издавая какие-то грозные звуки. Какой-то чин в железнодорожной форме скоропалительно пробегает мимо этой группы, едва успевая крикнуть: „взыскать с них с каждого двойную плату от Харькова".
Касса заперта. Подхожу к помощнику начальника станции.
— Будьте добры дать мне билет до Курска.
Молчит, не обращает внимания и продолжает ворочать глазами и испускать звуки.
— Позвольте билет до Курска!
Опять молчит, опять не обращает ровно никакого внимания и, ворочая глазами, не удостаивает даже взглядом. Полагая, что он глух, поднимало ассигнацию и возвышаю несколько голос.
— Потрудитесь билет до Курска!
Никакого эффекта. Ни гласа, ни послушания. Точно перед телеграфным столбом стоишь или с вешалкой разговариваешь.
Посмотрел, касса заперта. Решаюсь ждать и в случае чего сесть на поезд без билета. Мужики разводят руками, отпрашиваются, торгуются, спрашивают: „Да за что же".
— А за то же!—раздается могучий суровый голос обладателя краснаго околыша. Подавай деньги, двойную плату от Харькова.
— Да мы не от Харькова, мы с Хлебниковской платформы, мы бы и билеты взяли, да там не дают, за что ж теперь даром деньги платить?...Я решаюсь вступить в дело третьим лицом со стороны ответчиков и заявляю, что ответчики совершенно правы, что мы сели вместе на платформе, что просили билетов, что билетов до Дергачей там не выдают и что я с своей стороны не вижу никакого законного повода платить двойную плату от Харькова, которая оказывается, собственно говоря, не двойною, а более, чем четверною платою от платформы.
В ответ на это заявление я получил взгляд, брошенный как-то через плечо, но очевидно долженствовавший быть для меня смертоносным, вслед за этим взглядом молниеносный помощник ущёл в комнатку, отворил окошечко кассы и, не смотря на то, что я был один и стоял тут же, счёл нужным крикнуть оттуда необыкновенно грозным голосом:
— Эй вы, там! Поварачивайтесь, а то билета не дам и поезд выпущу.
— Потрудитесь, вы там, быть вежливее, и вести себя прилично, иначе я буду жаловаться вашему начальству!
— Начальству! Сколько угодно, мне наплевать!
В это время раздался последний звонок. На столике перед кассой шлёпнулся билет и сдача, рубль с мелочью. Я сунул их поскорее, не считая, в карман и бросился к вагону. Поезд уже тронулся. К сожалению, я не могу сообщить, сколько с меня взыскали: сдачи сосчитать не успел, а в кармане, куда я ее сунул, была другая мелочь, так что этот вопрос может решить только одно грозное начальство Дергачевской станции. Сколько взыскано с трех мужиков, и были ли они биты после отхода поезда, с целью выколотить у них надлежащий „штрах", я тоже не знаю, но думаю, что это можно узнать наверное из того же источника.
„Жаловаться"! Собственно говоря, на наших железных дорогах это жалкое слово говорится пассажирами только для очистки совести. Всякий дурак знает, что хоть ты жалуйся, хоть не жалуйся, цена одна. Действительно, лучше всего наплевать! Пассажир есть козел отпущения, на которого предержащие железно - дорожные власти так и смотрят, как на козла. Захотят, с кашей слопают, захотят, с маслом пахтают. Пробовал я было года два тому назад вести упорную войну с одним мерзецем, служащем на московско-курской железной дороге. Сколько бумаги исписал, в газеты жестокие статьи посылал, до больших генералов доходил, от самого главного правления с надлежащими подписями извинительную бумагу имею, а мерзец все- таки остался на службе и чуть ли еще награду не получил за свои башибузукские наклонности. Наплевать! не буду жаловаться! Не желаю, чтобы за меня получил награду! Прощаю! по- христиански!....
В вагоне, в который я попал, было не только тесно, но и темно. Уныло мерцал в фонаре стеариновый огарок, тускло освещая фигуры пассажиров. Около меня па лавочке помещалась толстая-претолстая женщина в чёрном платье, с белой повязкой на глазах и говорящая каким-то певучим голосом, каким обыкновенно говорят странники, богомолки и т. п. отрасль прекрасного пола.
Она разговаривала со своим соседом, который наружностью напоминал не то мещанина, не то бывшего дворового человека.
— Да дай же ему Господи всяких благ и земных, и небесных, да пошли же ему, Царица Небесная, и ему, и супруге, и деткам, и внукам, когда, Бог даст, они у него будут, всякого счастия от ныне и до веку! Анделъ, просто анделъ, настоящая анделская душа. Пришла я к нему, да и говорю: „Господин, говорю, мочи моей нет, свету божьего я не взвидела, вот который уж год глазами очинно не здорова".
Глянул он, мой батюшка, на меня раз, глянул другой, да так сразу и говорит: „У вас, говорит, матушка, катарахта".
А я ему и говорю: „Как же нам теперь быть, что по нашему сиротству с этой самой катарахтой жить невозможно". А он и говорит: „Эту самую, говорит, катарахту снять надо!..."
И денег ни копейки не взял!... Да дай же ему Матерь Божия, да пошли же ему Царица Небесная, да возмести же ему Варвара Великомученица... Да услышь же меня Царь Небесный, Николай Угодник.....
Вдруг пахнуло винным погребом; ко мне наклонился какой-то молодой человек, стоявший с другой стороны печки и смотревший до того времени в окошко вагона. Как-то странно улыбаясь и плутовски прищурив глаза, он таинственно спросил у меня:
— На станции были?
— Был.
— Видели?
— Видел.
— Ну что?
— Да все тоже самое. Свинство.
— В каком смысле свинство?
— Да во всяком, в каком хотите.
— Нет, хороша. У—ух какая!— бедовая!
— Да вы про что?
— Про буфетчицу. Важная баба!
— Да в Дергачах, спасибо, и буфета нет,— вступил в разговор — какой-то купец, сидевший на противоположной лавке— а не то что буфетчицы. Это у вас, господин, должно быть собственно одна игра воображения.
Молодой человек обернулся к нему, уставил на него недоумевающие глаза, сделал какой-то знак удивления и—совершенно неожиданно рассмеялся.
— Ошибся, действительно это вер-р-рно: с самого утра ошибся, это смешал.... На ромевской дороге!.... Это вер-р-рно..... Он с грустным видом опустился на скамейку, уронил голову на грудь и через несколько минут из того угла неслись уже какие-то легкие звуки с небольшим носовым присвистом.....
Прошёл кондуктор.. Я к нему обратился с просьбою дать мне место и в деликатных выражениях постарался дать ему понять, что я принадлежу к разряду людей, которых в обществе называют обыкновенно людьми благодарными.
— Погодите немного, потом мы вас переведем, где просторнее.
— Буду тронут!
Действительно, через несколько времени пришли два кондуктора и первый отдал другому такой приказ: проводи их в такой-то вагон, там лавочку им длинную очисть, чтобы покойно было.
— Да там мужики сидят.
— Так сгони, и лавочку очисть.
Мне сделалось чего-то стыдно, я отказался от длинной лавочки и остался коротать ночь на своем месте, слушая разговоры пассажиров.
Странница с катарахтом из рассказчицы превратилась в слушательницу, говорил прежний её слушатель, бывший дворовый человек. Странница от времени до времени только разводила руками и приговаривала: ах ты Господи! Ах заступница! Ах-ах-ах, что на свет только делается!.....
А рассказчик, худенький человек, с очень симпатичной физиономией, подавшись немного корпусом вперед, вел свой рассказ тихо и степенно, ровно, точно книгу читал и только в некоторых местах срывался с голоса, но он тотчас же справлялся с собой и с голосом и продолжал говорить:
..... будто что за сердце ухватило, да так вот и сосет, и сосет. Не случилось ли, думаем, чего с нашим дитятей? А известия уж месяца два никакого не было, думаем: чтобы такое значило? Вот я день походил и другой походил,— чисто места себе нигде не найду, да и говорю супруге: супруга милая, что это от нашего дидяти известия давно нет? Поеду-ка я в Харьков, отведаю его, может оно нездорово. Ну что ж, — говорит. Собрался— поехал. Приезжаю прямо на вокзал. А наше дитя в обтирщиках служит. Спрашиваю: где мне тут дитя свое отыскать? Какое такое дитя? Говорю так и так, Семен Чернов прозывается, Тимского уезда, с хутора Борзенкова, обтирщик, вагоны в чистоте соблюдает. Нету, говорят, здесь его. Я туды, я сюды—нету и нету. Наконец того и говорят: ступай мол в Александровскую больницу, там твое дитя находится, по случаю несчастного случая, на излечении. Побежал в больницу, нашёл, действительно там лежит.
Голос у рассказчика дрогнул. Он сделал паузу, но тотчас же оправился.
— Подтащило под вагон. Обтирал вагон, не постерегся, машина пошла, ступенькой толконуло на земь, свалило и подтащило под колесо. Ногу исковеркало... Отрезали... Я уж ноги-то не захватил...Опять дрогнул голос и опять пауза.
— Восемнадцати лет мальчонка- то был, сколько он нам денег стал; на одно образование больше двух сот рублей истратили, то да это, да учителю заплатить, да учителя подарить, чтоб получше старался, сами знаете, тоже и без этого нельзя. Последнее отдавали. Ну, положим, до дела мальчик дошёл, и читал, и писал, можно сказать, вполне, с понятием мальчик был. Как вошёл в года, стал больше понимать, да и говорит: папаша, говорит, отпустите меня, говорит, в Харьков. Как достатки наши небольшие (а я у помещика за садовника жил), то я там больше заработаю, чем здесь, потому что там на вокзале цену хорошую получить можно.
Лишний рубль, говорит, завсегда пригодится. Умное было дитя.
Опять пауза.
— Да! Так выпросился я в больницу ходить, полтора месяца почти в Харькове прожил. Старуху не стал тревожить, отписал так и так, дитя наше, мол, нездорово, в роде того, что горячка небольшая, побуду, мол, в Харькове покаместъ поправится. А про ногу ничего не писал, она и сейчас ничего не знает.
— Ох, грехи наши тяжкие. Что ж жив мальчик то остался? —осведомилась слушательница.
— Помер. В больнице и помер. Как отрезали ногу, так хуже и хуже, жаром, все ровно, как от печки, пышет, градусники наставляли, так больше сорока градусов выгоняло.... Помер....
Опять пауза.
— Как помер, я и прихожу к главному доктору, прошу его убедительно: Ваше превосходительство! — так и так мол, как у вас дитя мое кончилось, и кончину принял не от чего-нибудь такого, а по причине естественной смерти, явите божескую милость, не прикажите его потрошить, потому и без того известно, от чего мой мальчик жизни лишился. Подозрения, говорю, я ни на кого не имею, за что ж его, говорю, понапрасну тревожить. „Хорошо, говорит, любезный, будь покоен, ступай, я распоряжусь".
Хороший генерал, дай Бог ему здоровья, обходительный. Ступай, говорит, хорошо. Пошёл я потом к надзирателю что ли, а сыночек-то уж в мертвецкой лежал, и ему тоже говорю, чтобы, мол, нельзя ли не анатомить, как я подозрения ни на кого не имею. Ну этот другой характер оказал.
„Не анатомить? -- говорит, -- да не то, что анатомить, я ему и кишки все повымотаю и нутро-то все выворочу, в куски, говорит, изрежу, места целого не оставлю. Тоже! Не анатомить". Я опять к доктору—не застал. Покудова ходил туды, да сюды, покудова что, прихожу, а его уж....
Рассказчик сорвался с голоса и умолк.
Слушательница вздыхала и охала. Я вышел на платформу подышать свежим воздухом. Когда я вернулся снова на свое место, бывший дворовый сидел в той же позе и говорил снова спокойным голосом, словно сказку рассказывал.
—..........Нет, не дали. Зажитое жалованье за месяц, сколько следовало, получил, а билета не дали. Я было и просил. „Как мое дитя, говорю, на вашей службе жизнь кончило, и как я тут, при нем находясь, прожился, то не будет ли возможно бесплатного билета получить до Марьинской станции. Не дали....
Поезд остановился на какой-то станции. Воспользовавшись выходом сидевшего недалеко от меня пассажира, я тот час же занял освободившееся место и с наслаждением вытянул затекшие ноги. Славно! Раздался свисток и опять пошёл поезд, опять застучали колеса по рельсам и за этим монотонным стуком я не мог уже расслушать дальнейшего рассказа человека, который жил „за садовника". Светало. Я задремал.
Эдухан Прогорэлли.
КУРСКО-ХАРЬКОВСКО-АЗОВСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ.
(Источник)
Проведение Курско-Харьковско-Азовской железной дороги через Харьков дало городу возможность экономического развития, выделило его среди других небольших городов губернии (Чугуев, Изюм, Волчанск и проч.) Благодаря железной дороге Харьков стал промышленным центром, в нем выросли заводы-гиганты и сам город стал не только торговым центром, но и объектом стратегического значения. В середине ХІХ века в Харькове было около 50 тыс человек, а в 1917 году в городе жили уже 279 тыс. человек.
Развернувшееся в 1868 году грандиозное по тем временам строительство Курско-Харьковской железной дороги подошло к завершению 17 мая 1869 года, когда на строящейся дороге рельсы были уложены до Харькова.
22-го мая 1869 года в 11:30 в город торжественно прибыл первый поезд, составленный из 5 вагонов и локомотива. На нём из Курска в Харьков прибыли губернатор Курской губернии, “учредитель дороги” Поляков, инспекторы от правительства, главный инженер Данилов, рядовые инженеры и строители дороги и ряд частных лиц. По случаю события, вылившегося в настоящий праздник, С. Поляков устроил завтрак. Сразу по прибытию поезда на платформе вокзала состоялся молебен.
Новость о дороге с фотографией прибывающего поезда облетела все имперские газеты и журналы. "В 11.30 харьковчане услышали первый свисток локомотива, — писал один из журналов. — Огромная толпа людей зашаталась, заговорила, заволновалась. Появился локомотив с гербами, флагами и гирляндами зелени, с музыкой. Толпа наблюдала, как плавно катилось "невиданное чудовище", потом кто-то выкрикнул "Ура!", грянул оркестр. Первый поезд состоял из нескольких вагонов и особой платформы-павильона, который был наполнен приличнейшими особами... Многие на платформе поезда пугались, на моих глазах один мужик ухватился руками за столб и заорал во все горло: "Держись крепче, Митюха!"
Таким образом Российская империя получила первую колею, которая соединила столицу и крупные города с морем. (Источник)
Кто мог подумать сейчас, что дорога из Харькова в Курск в 1882 году занимала 10 часов пути на поезде?
О своём таком путешествии писал на страницах "Южного края" Эдухан Прогорэлли.
Рассказ, дающий представление о том, что переживает человек, чем жили люди и чем сталкивался пассажир в пути из Харькова до Курска за 10 часов дороги. Итак... 1882 год.
От Харькова до Курска.
десять часов прямого пути.
(Из писем сверх-сметного дворянина)
Двенадцатый час ночи. Сижу на так называемой Хлебниковской платформе, знаете, которая находится на 221 версте от Курска и на восьмой версте от Харькова. Очень удобная платформа; благодаря ей, европейская мысль с большим удобством может проникать в песчаную долину реки Лопани и в дачные помещения, которые, находясь в той долине, само собой разумеется, выстроены „ на песце". Да, так сижу и думаю, как мол быстро шагнула вперед Россия: был песок и девственная страна, и вдруг— железная дорога; была одна деревушка—и вдруг целая купа живописных дач.
Бегают поезда и товарные, и пассажирские, и товарно-пассажирские, бегают платформы с песком, с навозом и с разною дрянью, которая самою природою для удобрения песков предназначена; бегают одни паровозы, называемые в просторечии „жеребчиками" и, по-видимому, служащие ни для чего другого, как для посылок. Тянутся бесконечные рельсы, несутся по этим рельсам бесконечные вагоны, развозятся в этих вагонах бесконечная европейская мысль, а также и пассажиры, и распространяется, таким родом, в нашей дикой стране образованность, гуманность, нравственность и смягчение нравов.....
Поезда, правда, останавливаются, но кондуктора свистят, кричат: All right! Готово! и локомотивы, послушные голосу кондукторов, бегут без оглядки дальше и дальше, и пыхтят, и задыхаются от усталости, и спешат, и исчезают вдали. .. правда, иногда от такой поспешности они спотыкаются, падают, кувыркаются и ломают себе шеи. Себе и пассажирам. Но это ничего. Это в сущности так и должно быть. Иначе не было бы статистики несчастных случаев, не было бы науки, а была бы одна только необразованность.
В будке раздался звонок. Жена сторожа вынесла зажжённый фонарь, сказала „вышел" и повесила фонарь на платформе. Трое мужиков обратились к ней с просьбою дать им билеты до Дергачей. К этой просьбе присоединяюсь и я.
— Нема билетов до Дергачей, не выдаются.
— Как нема? до Харькова же ма? До Харькова же выдаются? Почему же до Дергачей не выдаются.
— А я знаю? Садитесь так, в Дергачах заплатите.
— Садиться-то можно, да только не отвечать бы за это? Как бы чего не вышло?
Через несколько минут показался харьковский поезд; как огненные глаза светились красные фонари, привешенные впереди паровоза. Грузно и быстро прошёл паровоз мимо платформы и, наконец, поезд остановился. Странное ощущение испытывает человек, сидящий на скамеечке близ пути, когда мимо него, кажется прямо на него, несется эта громадная, огнедышащая масса; невольно как-то подаешься назад и хватаешься за перила и в тоже время чувствуешь, что какая-то неведомая сила так и тянет тебя броситься на встречу в объятия этого страшного чудища....
Вагоны идут, идут, идут и в конце концов начинает казаться, что они уже стоят неподвижно, а ты сам, вместе с платформой, плывешь мимо них с ужасною быстротою, уносящею тебя в какую-то неведомую даль, далеко, далеко... Глупое состояние. Отойдите, господа, подальше, на грех мастера нет.
— Поезд стоит одну минуту!
Я вошёл в вагон без билета. Три мужика тоже вошли в вагон и тоже без билета.
— Готово!
Поезд тронулся. Вагон, в который я попал, был битком набит народом. На скамейках сидело не то что по три человека, как законы повелевают, а по четыре. Насилу примостился кое-как в закоулочке около печки и уселся не на скамейку, а на свой собственный саквояж. Того, что химия называет воздухом, —в вагоне вовсе не было: была какая-то смесь тютюну, махорки, „русского духа" и Альфонса Ралле и К° отечественного приготовления. Хоть топор вешай.
-- Станция Деркачи! Поезд стоит...Не разобрал, сколько стоит в Деркачах поезд. Спешу на станцию взять билет до Курска, вхожу в так называемый зал и застаю там, как говаривал один из героев Диккенса, „трагический элемент". Три мужика, севшие со мной на Хлебниковской платформе и опасавшиеся садиться на поезд без билетов, стоят в роли подсудимых, с понурыми лицами, с обнажёнными головами и только беспомощно разводят руками, повторяя: что следует, мы завсегда с удовольствием, а не то чтобы...
Кондуктор стоит в стороне, гордо поднявши голову и торжественно указывая перстом на преступников говорит:
— Я их поймал! Они ехали без билета!
Помощник начальника станции (вы никогда его не видали? В таком случае съездите в Дергачи, посмотрите) в фуражке с красным околышком свирепо смотрит на подсудимых и неистово ворочает глазами, издавая какие-то грозные звуки. Какой-то чин в железнодорожной форме скоропалительно пробегает мимо этой группы, едва успевая крикнуть: „взыскать с них с каждого двойную плату от Харькова".
Касса заперта. Подхожу к помощнику начальника станции.
— Будьте добры дать мне билет до Курска.
Молчит, не обращает внимания и продолжает ворочать глазами и испускать звуки.
— Позвольте билет до Курска!
Опять молчит, опять не обращает ровно никакого внимания и, ворочая глазами, не удостаивает даже взглядом. Полагая, что он глух, поднимало ассигнацию и возвышаю несколько голос.
— Потрудитесь билет до Курска!
Никакого эффекта. Ни гласа, ни послушания. Точно перед телеграфным столбом стоишь или с вешалкой разговариваешь.
Посмотрел, касса заперта. Решаюсь ждать и в случае чего сесть на поезд без билета. Мужики разводят руками, отпрашиваются, торгуются, спрашивают: „Да за что же".
— А за то же!—раздается могучий суровый голос обладателя краснаго околыша. Подавай деньги, двойную плату от Харькова.
— Да мы не от Харькова, мы с Хлебниковской платформы, мы бы и билеты взяли, да там не дают, за что ж теперь даром деньги платить?...Я решаюсь вступить в дело третьим лицом со стороны ответчиков и заявляю, что ответчики совершенно правы, что мы сели вместе на платформе, что просили билетов, что билетов до Дергачей там не выдают и что я с своей стороны не вижу никакого законного повода платить двойную плату от Харькова, которая оказывается, собственно говоря, не двойною, а более, чем четверною платою от платформы.
В ответ на это заявление я получил взгляд, брошенный как-то через плечо, но очевидно долженствовавший быть для меня смертоносным, вслед за этим взглядом молниеносный помощник ущёл в комнатку, отворил окошечко кассы и, не смотря на то, что я был один и стоял тут же, счёл нужным крикнуть оттуда необыкновенно грозным голосом:
— Эй вы, там! Поварачивайтесь, а то билета не дам и поезд выпущу.
— Потрудитесь, вы там, быть вежливее, и вести себя прилично, иначе я буду жаловаться вашему начальству!
— Начальству! Сколько угодно, мне наплевать!
В это время раздался последний звонок. На столике перед кассой шлёпнулся билет и сдача, рубль с мелочью. Я сунул их поскорее, не считая, в карман и бросился к вагону. Поезд уже тронулся. К сожалению, я не могу сообщить, сколько с меня взыскали: сдачи сосчитать не успел, а в кармане, куда я ее сунул, была другая мелочь, так что этот вопрос может решить только одно грозное начальство Дергачевской станции. Сколько взыскано с трех мужиков, и были ли они биты после отхода поезда, с целью выколотить у них надлежащий „штрах", я тоже не знаю, но думаю, что это можно узнать наверное из того же источника.
„Жаловаться"! Собственно говоря, на наших железных дорогах это жалкое слово говорится пассажирами только для очистки совести. Всякий дурак знает, что хоть ты жалуйся, хоть не жалуйся, цена одна. Действительно, лучше всего наплевать! Пассажир есть козел отпущения, на которого предержащие железно - дорожные власти так и смотрят, как на козла. Захотят, с кашей слопают, захотят, с маслом пахтают. Пробовал я было года два тому назад вести упорную войну с одним мерзецем, служащем на московско-курской железной дороге. Сколько бумаги исписал, в газеты жестокие статьи посылал, до больших генералов доходил, от самого главного правления с надлежащими подписями извинительную бумагу имею, а мерзец все- таки остался на службе и чуть ли еще награду не получил за свои башибузукские наклонности. Наплевать! не буду жаловаться! Не желаю, чтобы за меня получил награду! Прощаю! по- христиански!....
В вагоне, в который я попал, было не только тесно, но и темно. Уныло мерцал в фонаре стеариновый огарок, тускло освещая фигуры пассажиров. Около меня па лавочке помещалась толстая-претолстая женщина в чёрном платье, с белой повязкой на глазах и говорящая каким-то певучим голосом, каким обыкновенно говорят странники, богомолки и т. п. отрасль прекрасного пола.
Она разговаривала со своим соседом, который наружностью напоминал не то мещанина, не то бывшего дворового человека.
— Да дай же ему Господи всяких благ и земных, и небесных, да пошли же ему, Царица Небесная, и ему, и супруге, и деткам, и внукам, когда, Бог даст, они у него будут, всякого счастия от ныне и до веку! Анделъ, просто анделъ, настоящая анделская душа. Пришла я к нему, да и говорю: „Господин, говорю, мочи моей нет, свету божьего я не взвидела, вот который уж год глазами очинно не здорова".
Глянул он, мой батюшка, на меня раз, глянул другой, да так сразу и говорит: „У вас, говорит, матушка, катарахта".
А я ему и говорю: „Как же нам теперь быть, что по нашему сиротству с этой самой катарахтой жить невозможно". А он и говорит: „Эту самую, говорит, катарахту снять надо!..."
И денег ни копейки не взял!... Да дай же ему Матерь Божия, да пошли же ему Царица Небесная, да возмести же ему Варвара Великомученица... Да услышь же меня Царь Небесный, Николай Угодник.....
Вдруг пахнуло винным погребом; ко мне наклонился какой-то молодой человек, стоявший с другой стороны печки и смотревший до того времени в окошко вагона. Как-то странно улыбаясь и плутовски прищурив глаза, он таинственно спросил у меня:
— На станции были?
— Был.
— Видели?
— Видел.
— Ну что?
— Да все тоже самое. Свинство.
— В каком смысле свинство?
— Да во всяком, в каком хотите.
— Нет, хороша. У—ух какая!— бедовая!
— Да вы про что?
— Про буфетчицу. Важная баба!
— Да в Дергачах, спасибо, и буфета нет,— вступил в разговор — какой-то купец, сидевший на противоположной лавке— а не то что буфетчицы. Это у вас, господин, должно быть собственно одна игра воображения.
Молодой человек обернулся к нему, уставил на него недоумевающие глаза, сделал какой-то знак удивления и—совершенно неожиданно рассмеялся.
— Ошибся, действительно это вер-р-рно: с самого утра ошибся, это смешал.... На ромевской дороге!.... Это вер-р-рно..... Он с грустным видом опустился на скамейку, уронил голову на грудь и через несколько минут из того угла неслись уже какие-то легкие звуки с небольшим носовым присвистом.....
Прошёл кондуктор.. Я к нему обратился с просьбою дать мне место и в деликатных выражениях постарался дать ему понять, что я принадлежу к разряду людей, которых в обществе называют обыкновенно людьми благодарными.
— Погодите немного, потом мы вас переведем, где просторнее.
— Буду тронут!
Действительно, через несколько времени пришли два кондуктора и первый отдал другому такой приказ: проводи их в такой-то вагон, там лавочку им длинную очисть, чтобы покойно было.
— Да там мужики сидят.
— Так сгони, и лавочку очисть.
Мне сделалось чего-то стыдно, я отказался от длинной лавочки и остался коротать ночь на своем месте, слушая разговоры пассажиров.
Странница с катарахтом из рассказчицы превратилась в слушательницу, говорил прежний её слушатель, бывший дворовый человек. Странница от времени до времени только разводила руками и приговаривала: ах ты Господи! Ах заступница! Ах-ах-ах, что на свет только делается!.....
А рассказчик, худенький человек, с очень симпатичной физиономией, подавшись немного корпусом вперед, вел свой рассказ тихо и степенно, ровно, точно книгу читал и только в некоторых местах срывался с голоса, но он тотчас же справлялся с собой и с голосом и продолжал говорить:
..... будто что за сердце ухватило, да так вот и сосет, и сосет. Не случилось ли, думаем, чего с нашим дитятей? А известия уж месяца два никакого не было, думаем: чтобы такое значило? Вот я день походил и другой походил,— чисто места себе нигде не найду, да и говорю супруге: супруга милая, что это от нашего дидяти известия давно нет? Поеду-ка я в Харьков, отведаю его, может оно нездорово. Ну что ж, — говорит. Собрался— поехал. Приезжаю прямо на вокзал. А наше дитя в обтирщиках служит. Спрашиваю: где мне тут дитя свое отыскать? Какое такое дитя? Говорю так и так, Семен Чернов прозывается, Тимского уезда, с хутора Борзенкова, обтирщик, вагоны в чистоте соблюдает. Нету, говорят, здесь его. Я туды, я сюды—нету и нету. Наконец того и говорят: ступай мол в Александровскую больницу, там твое дитя находится, по случаю несчастного случая, на излечении. Побежал в больницу, нашёл, действительно там лежит.
Голос у рассказчика дрогнул. Он сделал паузу, но тотчас же оправился.
— Подтащило под вагон. Обтирал вагон, не постерегся, машина пошла, ступенькой толконуло на земь, свалило и подтащило под колесо. Ногу исковеркало... Отрезали... Я уж ноги-то не захватил...Опять дрогнул голос и опять пауза.
— Восемнадцати лет мальчонка- то был, сколько он нам денег стал; на одно образование больше двух сот рублей истратили, то да это, да учителю заплатить, да учителя подарить, чтоб получше старался, сами знаете, тоже и без этого нельзя. Последнее отдавали. Ну, положим, до дела мальчик дошёл, и читал, и писал, можно сказать, вполне, с понятием мальчик был. Как вошёл в года, стал больше понимать, да и говорит: папаша, говорит, отпустите меня, говорит, в Харьков. Как достатки наши небольшие (а я у помещика за садовника жил), то я там больше заработаю, чем здесь, потому что там на вокзале цену хорошую получить можно.
Лишний рубль, говорит, завсегда пригодится. Умное было дитя.
Опять пауза.
— Да! Так выпросился я в больницу ходить, полтора месяца почти в Харькове прожил. Старуху не стал тревожить, отписал так и так, дитя наше, мол, нездорово, в роде того, что горячка небольшая, побуду, мол, в Харькове покаместъ поправится. А про ногу ничего не писал, она и сейчас ничего не знает.
— Ох, грехи наши тяжкие. Что ж жив мальчик то остался? —осведомилась слушательница.
— Помер. В больнице и помер. Как отрезали ногу, так хуже и хуже, жаром, все ровно, как от печки, пышет, градусники наставляли, так больше сорока градусов выгоняло.... Помер....
Опять пауза.
— Как помер, я и прихожу к главному доктору, прошу его убедительно: Ваше превосходительство! — так и так мол, как у вас дитя мое кончилось, и кончину принял не от чего-нибудь такого, а по причине естественной смерти, явите божескую милость, не прикажите его потрошить, потому и без того известно, от чего мой мальчик жизни лишился. Подозрения, говорю, я ни на кого не имею, за что ж его, говорю, понапрасну тревожить. „Хорошо, говорит, любезный, будь покоен, ступай, я распоряжусь".
Хороший генерал, дай Бог ему здоровья, обходительный. Ступай, говорит, хорошо. Пошёл я потом к надзирателю что ли, а сыночек-то уж в мертвецкой лежал, и ему тоже говорю, чтобы, мол, нельзя ли не анатомить, как я подозрения ни на кого не имею. Ну этот другой характер оказал.
„Не анатомить? -- говорит, -- да не то, что анатомить, я ему и кишки все повымотаю и нутро-то все выворочу, в куски, говорит, изрежу, места целого не оставлю. Тоже! Не анатомить". Я опять к доктору—не застал. Покудова ходил туды, да сюды, покудова что, прихожу, а его уж....
Рассказчик сорвался с голоса и умолк.
Слушательница вздыхала и охала. Я вышел на платформу подышать свежим воздухом. Когда я вернулся снова на свое место, бывший дворовый сидел в той же позе и говорил снова спокойным голосом, словно сказку рассказывал.
—..........Нет, не дали. Зажитое жалованье за месяц, сколько следовало, получил, а билета не дали. Я было и просил. „Как мое дитя, говорю, на вашей службе жизнь кончило, и как я тут, при нем находясь, прожился, то не будет ли возможно бесплатного билета получить до Марьинской станции. Не дали....
Поезд остановился на какой-то станции. Воспользовавшись выходом сидевшего недалеко от меня пассажира, я тот час же занял освободившееся место и с наслаждением вытянул затекшие ноги. Славно! Раздался свисток и опять пошёл поезд, опять застучали колеса по рельсам и за этим монотонным стуком я не мог уже расслушать дальнейшего рассказа человека, который жил „за садовника". Светало. Я задремал.
Эдухан Прогорэлли.
Комментарии
Отправить комментарий