Просвет среди тьмы. Очерк с натуры.

1897 год...
В газете "Южный край" появился прекрасный рассказ о жизни бедной крестьянки и её сына Петруся, о женской доле, о детях в наших краях. Очень яркий, живописный и душевный рассказ...
Почитайте и окунитесь с головой в атмосферу 100-летней давности, ощутите запах травы земли нашей, по которой ходили наши прабабушки...

Просвет среди тьмы.

Вечером, гуляя по окрестностям села Дергачей, я встретил бегущую плачущую женщину, которая прича­щала:
— О, Боже мой! Ой, что же мне делать?! Ой, где же мне искать его?!..
Я спросил ее, о чем она плачет, но несчастная женщина слишком была удручена горем, которое, как стихийная сила, влекло ее куда-то, в неведомую даль.
Она ничего не отвечала на мой вопрос и быстро прошла мимо меня, по направлению к целому
ряду мельниц, вокруг которых паслись небольшие стада овец и свиней. Вечер был тихий, теплый и полная луна своим волшебным светом обливала землю, богато убранную пшеницей и рожью. Я пошел по направлению к ниве и скоро утонул по пояс в высокой ржи. И как чудно-
и хорошо было мне идти по узкой, змеёй вьющейся тропинке, среди роскошной взросшей ржи. Колосья хлеба, своими головками, будто кланялись мне, будто играли со мной, ласково ударяя
меня по рукам и по лицу. Синие во­лошки, белая кашка и душистый по­левой жасмин—то тут, то там виднелись во ржи и наполняли воздух тонким и нежным ароматом. По всему пути, чуть не из под ног моих выпархивали жаворонки и улетали ввысь неба, будто расставаясь навсегда с землею. А там, далеко во ржи перекликались перепела своею однообразною и причудливою песнью, в воздухе и окрест меня царила невозмутимая тишина. Казалось, природа засыпала и только дети ее еще кое-где рекотали и обменивались своими песнями.

Мне было хорошо. Но сердце мое не переставало напоминать мне о женщине, которая бежала и плакала, и я начал скорбеть, что оставил ее, что не пошел вслед за нею...
Я повернул направо и скоро вышел (часть  строки отсутствует) давно паслись стада овец и свиней.
Теперь на этой поляне все было ти­хо. Луна отбросила от мельницы на землю длинные, неуклюжие тени, ко­торые избороздили собою всю поляну. У одной из мельниц, на длинном же­лезном брусе сидела женщина и го­рячо ласкала мальчика лет пяти, который ел кусок черного хлеба и жался к ней, прячась от свежего воздуха.
Подойдя ближе, я был удивлен и обрадован, узнав в ней ту женщину, которая плакала и быстро убежала в открытое поле, не дав мне ответа на предложенный мною вопрос.
— Здравствуйте, матушка!—обратил­ся я к женщине, приподняв шляпу.
Скажите, это вы бежали в поле и о чем-то тосковали?
— Я, барин, я это бежала!—ответила мне женщина.
Я присел рядом с нею на длинный брус.
— О чем же вы так тосковали?—продолжал я спрашивать женщину,
укрывавшую ребенка своим платьем.
— Да вот об сыночке своем, о
Петрусе?!—ответила женщина и попра­вила кудрявые волосы на голове сына.
— Чем же он вас так огорчил?—продолжал я спрашивать, радуясь,что женщина не прочь отвечать мне на мои вопросы.
— Да ничем не огорчил он меня, ми­лый господин! А так уж, знать, нам, матерям деревенским, суждено или го­лодать от безработицы, чтобы за дет­ками можно было приглядывать; или же
ходить на поденную и трепетать каждый час, думая за жизнь своего детища...
— Почему же так?!-—спросил я, не понимая, что хотела сказать рассказ­чица.
— Да так, милый барин!.. Вон вишь какое дело! Таких, как я, у нас много найдется: „Нет ни хаты, ни овина и разбежалась вся скотина”.
Сказано баба—вдова,—что при дороге битой трава. Что ни день трава растет, от наговора лютого—чахлая, да вя­лая. Так вот и я, добрый барин, со своим Петрусем. Да уж если
правду говорить, то зимою еще и ту­да и сюда; а летом  за детками не мы одне, вдовы горемычные, а и примужние бабы—все горе несли из-за своих деток и все одинаково плачемся. Мужик что? Мужику и в жизнь не понять скорби материнского сердца.
Он не носил детища под сердцем своим; стало быть ему хоть и дорого оно, но не по той цене, как родной матери. А уж мать родная бедствует да убивается,—и Боже правый! А все
потому, что жаль детища. Вот у Фро­си их девять душ было, а теперь троечко осталось. Ну как тут не жалеть его родименького... эхе-хе-хе!
Жизнь наша горькая да тоска наша споркая...
— Да скажи же мне, голубушка, в чем дело? Я все еще не пойму тебя,
Вот ты говоришь, что у Фроси из де­вяти душ детей, всего трое осталось,а у тебя из семи душ—один Пет­русь остался. Куда же они делись, расскажи мне?
— Куда делись?! Известно куда делись; — померли, да в острог уго­дили...
— Что же, болезнь была на детей какая, что ли?
— Какая там болезнь, один год—два, да другой год—два; так все и померли. Известное дело, бабья страда.
Целый то день мы на поденщине до поздней ночи. А чуть заря встанет—и ты вслед за нею. Огороды идем ко­пать, полоть бураки, баштаны (то же, что бахча), табак, всякую огудину. Девки и вдовы, на заработках, а замужние бабы у себя на своем хозяйстве спину гнут да с на­ми наряду идут.
Вот оно так и идет день за днем. А лето прошло, в осеннюю пору хозяй­кам еще туда сюда, а зимою и совсем полегчает. А вдовам и девкам небо­гатых хат,—одна страда круглый год.
Осенью мы все в город уходим на поденную да на фабрики работать. А де (отсутствует строка) накормить их, ни остановить их в
какой-либо шалости—некому. В горо­де в последнее время Господь благо послал: добрые люди
„Ясли” устроили.
И Боже! Какое это благо для матерей-поденщиц! Да что-же? Много ли этих
„Яслей”?! Всех детей туда не приспо­собишь. Мест нет, теснота одолева­ет. Ну, а в деревне, в летнюю и осеннюю пору? Иди сама на поденную в поле, на целый день, а ребят сво­их бросай среди улицы; а если у тебя хата есть, то запирай их как зверей в хате. Что тут делать?! Поохаешь, поохаешь, да потопчешься по двору, —
значит,—чтоб придумать что нибудь...
— Ну что же?!
— Ну потом и покончишь, что ни­чего не придумал. Что ты тут приду­маешь? Взглянем вверх на Господа милосердого. "Твоя,—значит,—Господ­ня воля”! вскинешь на плечо чапку, да
и побежишь со двора, не оглядываясь, чтобы сердце твое не надрывалося, на детей глядючи. А уж чего то они, род­ные, не выносят без нас, матерей, бродя по целым дням без надзора. И собаки то их грызут, и свиньи-то их ранят, и деревни-то через баловство их
горят... Брани, ругани, воровству и раз­ным гадостям друг от дружки нау­чаются, да злыми становятся от голо­довки, да простуживаются... А то и со­всем пропадают без вести.
— Как же это так? Что-ты, голу­бушка, говоришь? Разве может живой человек пропасть без вести и слуху?!
— И, барин, голубчик! Да вы, я вижу, все по своему, по-городски, да по-барски судите. Я родом сама из Сум­ского уезда. А там и теперь жива моя сестра—Глаша Кривулина. Она, как и
все мы, пошла раз в поле на свеклу, а двух детишек оставила дома у дво­ра. Мальчонку было по седьмому годоч­ку, а девчонке—по второму. Он то и смотрел за нею, без матери. Ну, зна­чит, топтался, топтался он по двору—надоело. Он со двора на улицу, и с улицы в другую, а с другой в третью, а там и вышел на большой шлях (отсутсвует строка)
ехали и нашли девченку брошенною в поле, в рылье, еле живою от голода и жажды. А его и по сей день нет, вот уже три года прошло...
— Да куда же он девался?..
— Куда? Известно, куда! Скорей всего слепцы в поводатари сманули?!
А то, пожалуй, комендианты украли...
Да нет! Скорей всего слепцы сманул­и да и завели. У них это часто бы­вает. Мало ли детей водит их по свету. Все же это вот такие, как мой Петрусь. Побегут в поле, ну там их и изловят те, кому нужны они..
— Неужели слепцы таким путем приобретают себе поводатарей?!
— А как вы думали? Мальчик, ко­торый в поводатарях дорос до сем­надцати лет, уже сам не хочет во­дить их. Слепцы знают, что он не
сегодня, так завтра тихонько уйдет от них, если они его не отпустят по доброй воле. Вот они и просят его, чтобы он приискал на свое место мальченка и сманул бы его. А раз, я знаю, в Ольшане через два года мать опознала своего сына и отня­ла. Но тот мальчонок юркий был и
сам не желал водить слепцов, он знал, что он родом из Ольшаны.
Ну и привел своих слепцов в Ольшану, обманом. Да что говорить! Мало ли что бывает ст нашими детьми. А сколько их попадает в приют ма­лолетних преступников! А за что? За
то, что матерям нет способов присмотреть за ними.
— Что же, по вашему, следовало-бы сделать, чтобы вам матерям, дать возможность присмотреть за ними?
— А кто его знает что! Это не на­шего ума дело. Знать, уж так оно ведется, так оно и должно быть. Свои уставы не уставишь!..
— А вы-бы своим мужикам сказа­ли, чтобы они на сельском сходе заявили об этом, да и у себя в де­ревне устроили-бы такие „Ясли”, какие ты в городе видела?!
— Хе, хе! Какой вы смешной барин!
Простите, что так скажу. Разве наши как в городе. Перед Богом мило­сердным, кажись, все равны, все оди­наковы. А у нас на селе в церкви бабы стоят сзади, а впереди мужики,
как старшие над бабами. Для баб в наших церквах есть "бабинецъ".
Церкви наши не топятся, а в "бабинце"  уж и говорить-то страшно, какой холод бывает. А бабы-то почти все с грудными младенцами за пазухой сто­ят. Дети, известно,—младенцы, плачут, высовывают рученки из тепла, а мороз так и блестит по стенам.
А нужно стоять пока „святая-святых”окончится и батюшка к выходу бла­гословение подает. А иным бабам и запричастить деток своих нужно.
Боже мой милостивый!.. И какого подчас горя наберешься с своими доро­гими детками!.. Принесешь его домой: и сама то вся застыла от холода, и груди посинели, а уж о младенце и говорить нечего...
— А скажите,—дети у вас часто простуживаются?
— Конечно, все в Господней воле...Иному и ничего. А иной пожмется, пожмется, да Господу и отдаст свою душу.
— Ну как же, матушка, мужья ваши на это смотрят.
— Да так же вот и смотрят. Ко­нечно, все в воле Божией. Ну,—а они все в кожухи одеты, да впереди сто­ят, где свечей много горит, ладаном курят,—все, оно, как-то теплей. Ну, а нам, вишь, уж так „с покон веков” отцами и праотцами нашими положено—стоять в „бабинце”. Кто-ж тому причиной?
„Бабам в "бабинце“ стоятъ надо и навеки веков свое место знатъ!“—так написано в зако­не. Так, значит, тому и быть дол­жно!..

Было уже довольно поздно. Петрусь начал засыпать, пригретый матерью у груди. Не вдалеке от нас темными пятнами виднелись хаты, окруженные вишняком и вербами. Кой где, зажглись огоньки, маня к себе и обещая любовь и мир... (отсутсвует строка)
Перепела уже перестали кричать. И только изредка, где-то да­леко, у края болота, гудел „бугай”.
— Ох, Господи Иисусе Христе! пе­рекрестясь, произнесла моя собеседница.
Вишь, вон до чего мы с вами засиделись!—Уже совы начали летать, себе жертвы искать. Пойдемте-ка по домам. Право, худо в поле оставаться в та­кую пору, без домашней скотинки и
без воза...

Собеседница поднялась с места и взяла Петруся за руку.
Я последовал за нею и мы зашагали по направлению к деревне.
— Скажи же мне, голубушка, почему в поле нехорошо без скотинки но­чевать?
— А потому, что скотинка отвод делает всяким лешим, упырям и оборотням. А без нея человеку в поле куда как нехорошо!...
— Ну, а почему же нехорошо, когда мимо человека сова пролетит?
— Сова— „вещун птица”. Она, если летит, то, значит, послана оповестить того человека, которому надо горе пе­ренести. А иной раз она взглянет на вас, да и обознается. На вас горе то и нападет и наляжет мокрым ряд­ном. Вон оно что, голубчик барин!..
— Все это, милая моя, глупости, все это надо выбросить из головы, забыть!..
— Вот так то вы все господа го­ворите! „Глупости, да дурацкие побрехеньки”. А чтобы растолковать, да раз­жевать нам, темным людям—этого у вас нет. Вот мы и живем, не зная ничего. А может оно и лучше, что мы не знаем того, что вы знаете? Мы так:
„что Бог даст,—то и будет”.. Про­щайте!...

Женщина вошла в хату, которая стояла без всякой огорожи. Я пошел по стихнувшей улице, направляясь к своей даче.

В. П. К— ов.

Источник -- "Южный край"
№5673