С. Ветлугин. Казачья Лопань. Журнал "Новый Мир" 1926 год.
Я очень долго искала это периодическое издание. Статья оказалась в журнальном номере за 1926 год -- Книга шестая, за июнь месяц.
Журнал "Новый Мир" — один из старейших в современной России ежемесячных литературно-художественных журналов. Издаётся в Москве с 1925 года. С 1947 по 1991 годы — орган Союза писателей СССР, с 1991 — частное издание[1]. Главный редактор журнала c 1998 года — Андрей Василевский. Итак, найденный мною на просторах интернета скан рассказа я перевела для читателей блога в текстовый вид. Рассказ, на мой взгляд, передаёт ярко и весело дух села столетней давности, села, которое мы любим -- Казачьей Лопани.
Источник (страница 171)
Журнал "Новый Мир" — один из старейших в современной России ежемесячных литературно-художественных журналов. Издаётся в Москве с 1925 года. С 1947 по 1991 годы — орган Союза писателей СССР, с 1991 — частное издание[1]. Главный редактор журнала c 1998 года — Андрей Василевский. Итак, найденный мною на просторах интернета скан рассказа я перевела для читателей блога в текстовый вид. Рассказ, на мой взгляд, передаёт ярко и весело дух села столетней давности, села, которое мы любим -- Казачьей Лопани.
Источник (страница 171)
Казачья Лопань. С. Ветлугин
Эх, и самогон же варили в Казачьей Лопани! Славный самогон, презамечательный. Всю Украину обойдёшь, не отыщешь ещё подобного, в казачье-лопанских хуторах и подавно. Криница. Крепости может сто, а может и двести учёных градусов. Запалишь -- огнём синим полыхнёт.Хоть бы мокрый след от него остался. Горлянку обожжёт огнём. В носу, что дратва протянется. По кишкам белым калёным железом. Может быть оттого, что на табаке, на чесноке, да на красном стручковом перце настаивали. В голову так шибало, так закручивало чёртовой каруселью хаты да тыны, кума с кумой, да жинку стоокую, что балдели казачье-лопанские пивуны, не хуже гоголевских Черевиков да Галушек.
На рожон лезли, напившись.
Да ещё как лезли!
Тогда колят десятипудовых боровов, свиных маток. Сало розовое, нежное, не успел в рот шматок вопхнуть, уже растаяло, разомлело, полезай за другим.
Тогда и варился тот замечательный самогон.
Пили под сало, под галушки, под маринады. Пили здорово и крепко. Потом выходил на леваду с северной стороны Назар Ефимович, по фамилии Нагорный, с сыновьями. Икал многоэтажно, сыто. Чёрную бороду вороньим крылом, с проседью, на плечо ветром заносило. Мороз слезу точил. А ему хоть бы что, шесть десятков, как не бывало. Назар Ефимович с сыновьями кулак об кулак, шапка на чём только держится.
-- А ну, и-эй! Казаки! Выходь биться!
А уж Иван Григорьевич по правую руку становится. Может, запамятовали, кто такой иван Григорьевич? Так то -- Винник. В 40 лет кулак у него, что добрый кавун, або гарбузина.
Этот тоже орёт через Лопань запорошенным пьяным хатам на южную сторону.
-- Выходь, молодцы!
Выходили на леваду с южной -- Винник другой, Павел Эмануилович, с двоюродным братом. У этих, как и у тех, хаты да тыны, бабы та макитры на первый день гопака пляшут. Разминали кости, поднимали пудовые кулаки, сходились на глубоком снегу. За ними и другие -- битюговые, бородатые, горячие, за битюговыми -- парубки в новых лихих смушковых шапках, с чубом, по-городскому выпущенным.
Начиналась потеха -- Сечь Запорожская. Считали, что пересчитывали рёбра. Резиновый кулак отскакивал от рёбер. Саженная грудка только --Бум! бум! бум! -- как тот весёлый бубен на вечерныцях. Переделывали носы, скулы, сопатки, хрящи крепкие, что дерево. Только у парубков сдают, юшку красную пускают. Выли, глядя на мужей да на сыновей, за плетнями жинки, приговаривали:
-- О, голованька моя бидна. Знов кирпичину греть, да на грудя класты.
Грели кирпичины, компрессы ставили, потом деревянным маслом да фотоженом растирали и долго ещё после буднего похмелья ныли бока, зудела барабанная перепонка в ухе, и цирульник долго подправлял кусок вырванного уса.
"Доброе" было время ещё в прошлом году в селе Казачья Лопань.
Пошла безлошадная беднота в совет, свои порядки советские навела.
Постановила:
-- Самогон -- отрава. Искоренить самогон на селе и на его хуторах.
Пошла работа. Самогонщиков, что сопливых грибов на коровьем навозе. Носом по улице повёл, сейчас самогонных дух к носу потянется. С закрытыми очами на дух иди, прямо на варку попадёшь -- на добрую свежинку.
Штрафовали по тем временам круто. Никому не спускали. На самогонные штрафы совет купил двух коней. На штрафы 7 месяцев содержался штат райисполкома.
Вот сколько было самогонщиков в Казачьей Лопани!
Вывела-таки их беднота.
Шагнула в село новая жизнь, незнакомая. Крепким клином в старую вошла. Расщепила. С каждым днём всё глубже и глубже уходит в сердцевину сельского жития. Стыдно стало Винникам да Нагорным.
Скребли потылицы...
***
Та же Казачья Лопань.
По шляхам осенняя лень стяжкой золотистой легла. В небе стекляно-остывшем позднее сентябрьское томление отпевших стреков, зоревых песен серпа стального на жнивьях. Дрожит в бурьянах паутина.
Седеет натруженная земля бабьим летом. По утрам пахнет Казачья Лопань дымом и хлебом. Кажется, что пахнет дымом и хлебом сама земля, беременная озимью, зеленую грудь запрокинувшая за дедовские рассохшиеся ветряки, немые до края неба.
Плывут в глубиной вышине серебряные чудесные корабли. На первом осень. По шляхам, по стёжке золотистой -- осень. В свёрнутом трубкой, узеньком листке посеревшей вербы, в скирдах, в дедовской прищуренной стойке за тыном то же увядание осеннее, дремное, седое.
Идёшь по селу -- немь, глухота, покойность.
Где жизнь?
Ушла ли влюблённой за багряным подолом последнего знойного заката, или, чуя близкую стужу, зарылась сосать лапу, или уволоклась в мазанки править уставшую долгими летними днями мужичью кость.
Нет её на селе. Идёшь с улицы в улицу -- нелюдимо. Замкнулись в себе оконца. Безбровные очи глядят на тебя незряче, сонно сощурившись. Лениво, лениво. Будто не глядят.
Бог на тяжёлых замках под чугунными решетками храма упрятан.
Над богом воробьи.
И только.
У тына две бабы в расцвеченных цветами плахтах -- в хустках. Но и цветы вялые, тронутые вереснем. Взгляд, что и у оконец -- далёкий, упрятанный.
Нет ни ребят, ни свиток. Идём долго. От того ли, что пустынны улицы и тихи хаты, с на уши нахлобученными соломенными стародавними шапками, кажется, идём до сельсовета от станции битый час. Тоскливо прядают под ногами бревна на лопанском мостку. Под ним горло речки давно пересохло. По растресканному географической картой дну гуляют куры. Красномордый петух считает предобеденные часы по солнцу. Вербы подбежали к речке и обожглись, потускнели, обвисли печально над раскалённым руслом.
Но стоило нам перешагнуть порог сельского совета и сразу обдало человеческим дымом, крепким табачным куревом, крепко слаженной мужичьей жизнью.
Сюда перенесли сельское сердце, здесь оно билось, работало и горячило думки. Комнатушек много. В каждой комнатушке тьма народу набилось. Сегодня прибрались по-особенному --в люстриновые пиджаки, проглаженные воскресные рубашки, штанину натянули из блестящей "чортовой кожи". Сошлись степенные, необычные.
Лущат семя. Слетелся под потолком другой сивый потолок из зыбкого угара. От того, что слоняются у стен -- дня не видать -- загородили потёмки. В потёмках балачки вяжут.
-- Посеял?
-- Семссудой -- спасибо. Дождичек вдарил под самую пид руку.
-- Тягне из земли ужасно.
-- Добры зеленя.
В одной из комнатушек -- незаможники, бородатые, медяные. Молодёжь. Сгрудились сосредоточенно. Сидят с утра. Дел накопилось ворох. Всё надо " образовать" в форму, принять решение по тому или другому заявлению, "резолюцию высказать". Сельская беднота -- советский оплот. Однолошадники, безлошадники. Редко, редко вылезающие в середняки.
Мы пришли под конец заседания.
Разбирались "текущие" вопросы. Какой-то Шевченко просил угодье умершего бобыля. Заслушалось заявление. Председатель повёл глазами округ:
-- Просю высказаться по поводу.
Мозгуют. Взвешивают. Как бы не промазать. Чтобы попасть, так попасть в самую точку. Слова скупые, обточенные.
-- Я таки думаю, шо дать.
-- А ещё хто хоче высказаться?
-- Категорическая беднота той Шевченко -- я зкажу.
-- Так там дид какой-то подыхает. Куды дида денешь? Как дашь?
-- Так то караульный. Хату караулил. Это ж не батько.
-- Голосую индивидуально с единогласностью.
Голосуют единогласно. Так уж заведено -- ни воздержавшихся, ни против.
Уж если разрешать, так единогласно, а если не разрешать, так тоже единогласно.
Одной думкой думают, одним мерилом меряют.
***
В село возвратились красноармейцы. Ушли от земли в Красную армию тёмные, как сама земля. Сторонились КНС -- Комитета незаможных селян, обходили свой совет стороной. Слонялись за дивчанами по сельским задам, охальничали, а то сидели прибранные, как и отцы, на лавочке перед хатой, плевались подсолнечной шелухой, пялились оловянно на праздничное безлюдье.
Возвратились из армии незнакомые. Та же речь, да не та. Та же думка, да в другую сторону круто завернулась. Научились в Красной армии многому и первому тому, что не может сельская беднота без КНС быть.
-- Хотим вступить в свою гарнизацию.
Читали заявления:
"Прошу выше упомянутой СКНС принять меня членом нашей семьи, так как , прибыв из доблестной Красной армии и узнавши задачи КНС и задачи Соввласти, я даю организации своё слово -- каковые ни будут возложены на меня обязанности, буду я их выполнять добросовестно и честно, как единственной организации, защитницы рабочего и беднейшего крестьянства.
К сему заявлению расписался Иванченко".
Читали одно заявление за другим, -- кого признать, а кого "разобрать".
Мнениями о другом судили.
-- Какая у него раньше думка была. Семь лет революции на селе прожил, а теперричка в каэнэс заявлению пишет.
-- В другой раз позвать на комитет, мы на него подывимся.
-- Нехай позват. Что за людина?
-- Откладай бумагу. Пиши лезорюцию.
Это не красноармеец, это свой селянин. Взяли разумно под подозренье -- " что он такое за людина", сами убедятся, балачкой характеристику соберут, а уж потом в протокол запишут.
Крепко!
Слово, что гвоздь. Слово новое, чужое -- "гарнизация", "лезорюция" клином вошло в этих степенных сосредоточенных людей и прибило их мысль к советскому строительству, к новому советскому быту.
Такое явление, как комнезам, давно стало явлением бытовым.
Неразобранных дел ещё много, но время в обрез. Времени не хватает. Маловероятно, но так. В воскресном селе не хватает времени справиться с общественными работами.
Когда такое было?
Председатель, закрывая собрание говорит:
-- Товарищи, сегодня у вечеру в Гурово (очевидно автор имел ввиду Турово) грают спектакль. Прохаю до спектаклю. И торопливо добавляет: За вход пьятак, або десять копиек. На керосин.
***
Через пять минут в этой же комнатушке сидят одни демобилизованные красноармейцы. Их человек двадцать пять. Только что выбранный новый предкомнезама, тоже демобилизованный красноармеец, ведёт собрание.
-- Товарищи, довольно ховаться за батькову спину. Надо организоваться, надо заняться общественной работой. В селе спиять.
-- Так, так, -- такает кто-то из угла.
-- Село наше ждёт, когда мы гуртом свои знания, которые мы принесли из Красной армии, отдали своему родному селу. Нас дожидались. Мы не можем сидеть по закуткам, по клуням, на отцовом добре, сложа руки. У нас есть и комнезам, и сельбудынок, и кооперация. Мы должны село разбудить, товарищи.
По лавкам, у стен, молодые, крепкие. У кого фирменная фуражка, у кого красный или малиновый кант. У кого галифе, гимнастёрка. Наполовину военные, наполовину партикулярные.
-- Собрались мы сюда, чтобы стать крепко друг к дружке и начать строить советскую жизнь для наших отцов, для наших дедов.
Речь нескладна, угловата, как плохая основа хаты, но тепла и душевна, как молодая, быстрая кровь.
-- Так что сидеть не будем, работать будем. Об этом не приходится говорить.
-- Библиотечку завести надо.
-- Надо.
-- Кооперацию на твёрдые ноги...
-- Кооперацию.
-- Сельбуд мельницу берёт...
-- Слыхали.
-- Электрификация...
***
Были мы в школе, показывали нам ученическую выставку. Из глины ребята всякую всячину лепили, из дерева да лучины -- сохи, ткацкие станки, бороны да косы строили.
Показали нам одно сложное сооружение. На дощечке построена глинобитная хата. Даже не хата, завалина скорей. Три стены, четвёртой нет. Нет ни окон, ни дверей, вместо них печальные дыры. Крыша наполовину растаскана на корм, обнажились печально стропилья. В хате, в самой глубине, на жёстком ложе лежит на боку фигурка. Рядом с хатой в глиняную землю натыканы спелые, осыпающиеся хлебные колосья. С поля бежит заяц.
--Когда мне принесла девочка это сооружение, --рассказывала местная учительница, --я была в большом недоумении. Спрашиваю её: "Что же ты, девочка, не окончила работу?" И крыша у тебя не закончена, ни дверей, ни окон нет."
Обиделась девочка на учительницу за то, что та не поняла её мысли, не разобралась в работе.
Объяснила та:
-- Эта хата бедняцка. Всё у него развалилось, всё пришло в ветхость. Сам он хворый мучается в тяжкой болезни на своей койке, холодует та голодует. Никто его не накормит. Поле у него не убрато. Зерно осыпается, гибнет урожай. Зайцы последнее едят на корню.
Вот мысль, заложенная детской головкой.
Девочка закончила словами:
-- Плохо ему потому, что этот бедняк не состоит членом организации. Будь он её членом, ему бы помогли и хату починить и урожай собрать.
***
Был уже вечер. Последний раз петух с кровяным гребнем обошёл на широкой сельской улице курицу, потоптал её.
Завтра будет яйцо.
Завтра будет новая жизнь.
С утра пришедшие в стены совета не расходятся. По двору "дядьки" метут бородами, разговоры разговаривают.
Много их на крыльце, перилах, ступеньках, на сваленных в кучу лесинах.
Сегодня день урожая. В тёплых смушковых шапках, в ватных стёганых душегрейках, в свитках домотканных. Многих не хватает из колхозов. Эти уехали в Золочево на показательную сельско-хозяйственную выставку. Своё показать, чужое посмотреть.
Приравняться. Ведь в Казачьей Лопани четыре коллективных хозяйства, в среднем по 10 семейств в каждом. Организуется пятое. Поговаривают о шестом.
Гуторят сельчане. Кто-то прямо во двор вынес скрипучий стол. С лесин, кряхтя, поднялся президиум и пошёл к табуреткам. Началось собрание. Вышел учитель."Дядьки" откашлялись и засопели, поведя ухом. Стали слушать.
Неурожай в округе, неурожай в Казачьей Лопани. Округа объявлена неблагополучной по урожаю. Не только косили, а и руками хлеб дёргали.
-- Засуха. Дождей мало. Нет. Работаем скверно землю, как деды наши работали. Говорим--умеем, ан нет, не умеем -- учиться нам надо. Умели бы обрабатывать землю, не было бы недорода.
Слушали старики.
В стороне молодой агроном ждал своей череды, своего слова и полушопотом вёл разговор с сельчанами.
Придёт время -- день урожая в праздник обрядится. Может быть не завтра, не послезавтра, но скоро. Оставят дедовы "науки" на поле, придёт действительная агрономическая наука и взлелеет, выпестует тучный, ржаной колос.
Это будет праздник лучший из праздников.
И село лучшее из сёл...
... Багровело на закате солнце. Дымком самосада от цыгарок тянуло. Плавала серебряная паутина в дрожких вечерних тенях, путалась в длинных бородах, в чудесных словах о возможном и близком. Сидели старики. Думали. Было кой о чём. Глазами в землю уткнулись.
Учитель говорил, говорил, смотрел поверх стриженых соломенных крыш в небо, словно на нём он читал сельское благополучие.
Под ноги упал лист жёлтый...
... Со двора во двор вышагивала осень золотая.
Эх, и самогон же варили в Казачьей Лопани! Славный самогон, презамечательный. Всю Украину обойдёшь, не отыщешь ещё подобного, в казачье-лопанских хуторах и подавно. Криница. Крепости может сто, а может и двести учёных градусов. Запалишь -- огнём синим полыхнёт.Хоть бы мокрый след от него остался. Горлянку обожжёт огнём. В носу, что дратва протянется. По кишкам белым калёным железом. Может быть оттого, что на табаке, на чесноке, да на красном стручковом перце настаивали. В голову так шибало, так закручивало чёртовой каруселью хаты да тыны, кума с кумой, да жинку стоокую, что балдели казачье-лопанские пивуны, не хуже гоголевских Черевиков да Галушек.
На рожон лезли, напившись.
Да ещё как лезли!
Запорошит к святкам тропы да стяжки дорожные сугробами, снегами. Ляжет
по ним заячий, неверный след. Придут каляды с бумажной, озябшей звездой,
бабкины сказки тысячелетние про рождественских чертей рогатых, про
ведьму в ступе, похожую на метель, про метели, похожие на ведьм; про
колдовство да про заговоры.
Тогда колят десятипудовых боровов, свиных маток. Сало розовое, нежное, не успел в рот шматок вопхнуть, уже растаяло, разомлело, полезай за другим.
Тогда и варился тот замечательный самогон.
Пили под сало, под галушки, под маринады. Пили здорово и крепко. Потом выходил на леваду с северной стороны Назар Ефимович, по фамилии Нагорный, с сыновьями. Икал многоэтажно, сыто. Чёрную бороду вороньим крылом, с проседью, на плечо ветром заносило. Мороз слезу точил. А ему хоть бы что, шесть десятков, как не бывало. Назар Ефимович с сыновьями кулак об кулак, шапка на чём только держится.
-- А ну, и-эй! Казаки! Выходь биться!
А уж Иван Григорьевич по правую руку становится. Может, запамятовали, кто такой иван Григорьевич? Так то -- Винник. В 40 лет кулак у него, что добрый кавун, або гарбузина.
Этот тоже орёт через Лопань запорошенным пьяным хатам на южную сторону.
-- Выходь, молодцы!
Выходили на леваду с южной -- Винник другой, Павел Эмануилович, с двоюродным братом. У этих, как и у тех, хаты да тыны, бабы та макитры на первый день гопака пляшут. Разминали кости, поднимали пудовые кулаки, сходились на глубоком снегу. За ними и другие -- битюговые, бородатые, горячие, за битюговыми -- парубки в новых лихих смушковых шапках, с чубом, по-городскому выпущенным.
Начиналась потеха -- Сечь Запорожская. Считали, что пересчитывали рёбра. Резиновый кулак отскакивал от рёбер. Саженная грудка только --Бум! бум! бум! -- как тот весёлый бубен на вечерныцях. Переделывали носы, скулы, сопатки, хрящи крепкие, что дерево. Только у парубков сдают, юшку красную пускают. Выли, глядя на мужей да на сыновей, за плетнями жинки, приговаривали:
-- О, голованька моя бидна. Знов кирпичину греть, да на грудя класты.
Грели кирпичины, компрессы ставили, потом деревянным маслом да фотоженом растирали и долго ещё после буднего похмелья ныли бока, зудела барабанная перепонка в ухе, и цирульник долго подправлял кусок вырванного уса.
"Доброе" было время ещё в прошлом году в селе Казачья Лопань.
Пошла безлошадная беднота в совет, свои порядки советские навела.
Постановила:
-- Самогон -- отрава. Искоренить самогон на селе и на его хуторах.
Пошла работа. Самогонщиков, что сопливых грибов на коровьем навозе. Носом по улице повёл, сейчас самогонных дух к носу потянется. С закрытыми очами на дух иди, прямо на варку попадёшь -- на добрую свежинку.
Штрафовали по тем временам круто. Никому не спускали. На самогонные штрафы совет купил двух коней. На штрафы 7 месяцев содержался штат райисполкома.
Вот сколько было самогонщиков в Казачьей Лопани!
Вывела-таки их беднота.
Шагнула в село новая жизнь, незнакомая. Крепким клином в старую вошла. Расщепила. С каждым днём всё глубже и глубже уходит в сердцевину сельского жития. Стыдно стало Винникам да Нагорным.
Скребли потылицы...
***
Та же Казачья Лопань.
По шляхам осенняя лень стяжкой золотистой легла. В небе стекляно-остывшем позднее сентябрьское томление отпевших стреков, зоревых песен серпа стального на жнивьях. Дрожит в бурьянах паутина.
Седеет натруженная земля бабьим летом. По утрам пахнет Казачья Лопань дымом и хлебом. Кажется, что пахнет дымом и хлебом сама земля, беременная озимью, зеленую грудь запрокинувшая за дедовские рассохшиеся ветряки, немые до края неба.
Плывут в глубиной вышине серебряные чудесные корабли. На первом осень. По шляхам, по стёжке золотистой -- осень. В свёрнутом трубкой, узеньком листке посеревшей вербы, в скирдах, в дедовской прищуренной стойке за тыном то же увядание осеннее, дремное, седое.
Идёшь по селу -- немь, глухота, покойность.
Где жизнь?
Ушла ли влюблённой за багряным подолом последнего знойного заката, или, чуя близкую стужу, зарылась сосать лапу, или уволоклась в мазанки править уставшую долгими летними днями мужичью кость.
Нет её на селе. Идёшь с улицы в улицу -- нелюдимо. Замкнулись в себе оконца. Безбровные очи глядят на тебя незряче, сонно сощурившись. Лениво, лениво. Будто не глядят.
Бог на тяжёлых замках под чугунными решетками храма упрятан.
Над богом воробьи.
И только.
У тына две бабы в расцвеченных цветами плахтах -- в хустках. Но и цветы вялые, тронутые вереснем. Взгляд, что и у оконец -- далёкий, упрятанный.
Нет ни ребят, ни свиток. Идём долго. От того ли, что пустынны улицы и тихи хаты, с на уши нахлобученными соломенными стародавними шапками, кажется, идём до сельсовета от станции битый час. Тоскливо прядают под ногами бревна на лопанском мостку. Под ним горло речки давно пересохло. По растресканному географической картой дну гуляют куры. Красномордый петух считает предобеденные часы по солнцу. Вербы подбежали к речке и обожглись, потускнели, обвисли печально над раскалённым руслом.
Но стоило нам перешагнуть порог сельского совета и сразу обдало человеческим дымом, крепким табачным куревом, крепко слаженной мужичьей жизнью.
Сюда перенесли сельское сердце, здесь оно билось, работало и горячило думки. Комнатушек много. В каждой комнатушке тьма народу набилось. Сегодня прибрались по-особенному --в люстриновые пиджаки, проглаженные воскресные рубашки, штанину натянули из блестящей "чортовой кожи". Сошлись степенные, необычные.
Лущат семя. Слетелся под потолком другой сивый потолок из зыбкого угара. От того, что слоняются у стен -- дня не видать -- загородили потёмки. В потёмках балачки вяжут.
-- Посеял?
-- Семссудой -- спасибо. Дождичек вдарил под самую пид руку.
-- Тягне из земли ужасно.
-- Добры зеленя.
В одной из комнатушек -- незаможники, бородатые, медяные. Молодёжь. Сгрудились сосредоточенно. Сидят с утра. Дел накопилось ворох. Всё надо " образовать" в форму, принять решение по тому или другому заявлению, "резолюцию высказать". Сельская беднота -- советский оплот. Однолошадники, безлошадники. Редко, редко вылезающие в середняки.
Мы пришли под конец заседания.
Разбирались "текущие" вопросы. Какой-то Шевченко просил угодье умершего бобыля. Заслушалось заявление. Председатель повёл глазами округ:
-- Просю высказаться по поводу.
Мозгуют. Взвешивают. Как бы не промазать. Чтобы попасть, так попасть в самую точку. Слова скупые, обточенные.
-- Я таки думаю, шо дать.
-- А ещё хто хоче высказаться?
-- Категорическая беднота той Шевченко -- я зкажу.
-- Так там дид какой-то подыхает. Куды дида денешь? Как дашь?
-- Так то караульный. Хату караулил. Это ж не батько.
-- Голосую индивидуально с единогласностью.
Голосуют единогласно. Так уж заведено -- ни воздержавшихся, ни против.
Уж если разрешать, так единогласно, а если не разрешать, так тоже единогласно.
Одной думкой думают, одним мерилом меряют.
***
В село возвратились красноармейцы. Ушли от земли в Красную армию тёмные, как сама земля. Сторонились КНС -- Комитета незаможных селян, обходили свой совет стороной. Слонялись за дивчанами по сельским задам, охальничали, а то сидели прибранные, как и отцы, на лавочке перед хатой, плевались подсолнечной шелухой, пялились оловянно на праздничное безлюдье.
Возвратились из армии незнакомые. Та же речь, да не та. Та же думка, да в другую сторону круто завернулась. Научились в Красной армии многому и первому тому, что не может сельская беднота без КНС быть.
-- Хотим вступить в свою гарнизацию.
Читали заявления:
"Прошу выше упомянутой СКНС принять меня членом нашей семьи, так как , прибыв из доблестной Красной армии и узнавши задачи КНС и задачи Соввласти, я даю организации своё слово -- каковые ни будут возложены на меня обязанности, буду я их выполнять добросовестно и честно, как единственной организации, защитницы рабочего и беднейшего крестьянства.
К сему заявлению расписался Иванченко".
Читали одно заявление за другим, -- кого признать, а кого "разобрать".
Мнениями о другом судили.
-- Какая у него раньше думка была. Семь лет революции на селе прожил, а теперричка в каэнэс заявлению пишет.
-- В другой раз позвать на комитет, мы на него подывимся.
-- Нехай позват. Что за людина?
-- Откладай бумагу. Пиши лезорюцию.
Это не красноармеец, это свой селянин. Взяли разумно под подозренье -- " что он такое за людина", сами убедятся, балачкой характеристику соберут, а уж потом в протокол запишут.
Крепко!
Слово, что гвоздь. Слово новое, чужое -- "гарнизация", "лезорюция" клином вошло в этих степенных сосредоточенных людей и прибило их мысль к советскому строительству, к новому советскому быту.
Такое явление, как комнезам, давно стало явлением бытовым.
Неразобранных дел ещё много, но время в обрез. Времени не хватает. Маловероятно, но так. В воскресном селе не хватает времени справиться с общественными работами.
Когда такое было?
Председатель, закрывая собрание говорит:
-- Товарищи, сегодня у вечеру в Гурово (очевидно автор имел ввиду Турово) грают спектакль. Прохаю до спектаклю. И торопливо добавляет: За вход пьятак, або десять копиек. На керосин.
***
Через пять минут в этой же комнатушке сидят одни демобилизованные красноармейцы. Их человек двадцать пять. Только что выбранный новый предкомнезама, тоже демобилизованный красноармеец, ведёт собрание.
-- Товарищи, довольно ховаться за батькову спину. Надо организоваться, надо заняться общественной работой. В селе спиять.
-- Так, так, -- такает кто-то из угла.
-- Село наше ждёт, когда мы гуртом свои знания, которые мы принесли из Красной армии, отдали своему родному селу. Нас дожидались. Мы не можем сидеть по закуткам, по клуням, на отцовом добре, сложа руки. У нас есть и комнезам, и сельбудынок, и кооперация. Мы должны село разбудить, товарищи.
По лавкам, у стен, молодые, крепкие. У кого фирменная фуражка, у кого красный или малиновый кант. У кого галифе, гимнастёрка. Наполовину военные, наполовину партикулярные.
-- Собрались мы сюда, чтобы стать крепко друг к дружке и начать строить советскую жизнь для наших отцов, для наших дедов.
Речь нескладна, угловата, как плохая основа хаты, но тепла и душевна, как молодая, быстрая кровь.
-- Так что сидеть не будем, работать будем. Об этом не приходится говорить.
-- Библиотечку завести надо.
-- Надо.
-- Кооперацию на твёрдые ноги...
-- Кооперацию.
-- Сельбуд мельницу берёт...
-- Слыхали.
-- Электрификация...
***
Были мы в школе, показывали нам ученическую выставку. Из глины ребята всякую всячину лепили, из дерева да лучины -- сохи, ткацкие станки, бороны да косы строили.
Показали нам одно сложное сооружение. На дощечке построена глинобитная хата. Даже не хата, завалина скорей. Три стены, четвёртой нет. Нет ни окон, ни дверей, вместо них печальные дыры. Крыша наполовину растаскана на корм, обнажились печально стропилья. В хате, в самой глубине, на жёстком ложе лежит на боку фигурка. Рядом с хатой в глиняную землю натыканы спелые, осыпающиеся хлебные колосья. С поля бежит заяц.
--Когда мне принесла девочка это сооружение, --рассказывала местная учительница, --я была в большом недоумении. Спрашиваю её: "Что же ты, девочка, не окончила работу?" И крыша у тебя не закончена, ни дверей, ни окон нет."
Обиделась девочка на учительницу за то, что та не поняла её мысли, не разобралась в работе.
Объяснила та:
-- Эта хата бедняцка. Всё у него развалилось, всё пришло в ветхость. Сам он хворый мучается в тяжкой болезни на своей койке, холодует та голодует. Никто его не накормит. Поле у него не убрато. Зерно осыпается, гибнет урожай. Зайцы последнее едят на корню.
Вот мысль, заложенная детской головкой.
Девочка закончила словами:
-- Плохо ему потому, что этот бедняк не состоит членом организации. Будь он её членом, ему бы помогли и хату починить и урожай собрать.
***
Был уже вечер. Последний раз петух с кровяным гребнем обошёл на широкой сельской улице курицу, потоптал её.
Завтра будет яйцо.
Завтра будет новая жизнь.
С утра пришедшие в стены совета не расходятся. По двору "дядьки" метут бородами, разговоры разговаривают.
Много их на крыльце, перилах, ступеньках, на сваленных в кучу лесинах.
Сегодня день урожая. В тёплых смушковых шапках, в ватных стёганых душегрейках, в свитках домотканных. Многих не хватает из колхозов. Эти уехали в Золочево на показательную сельско-хозяйственную выставку. Своё показать, чужое посмотреть.
Приравняться. Ведь в Казачьей Лопани четыре коллективных хозяйства, в среднем по 10 семейств в каждом. Организуется пятое. Поговаривают о шестом.
Гуторят сельчане. Кто-то прямо во двор вынес скрипучий стол. С лесин, кряхтя, поднялся президиум и пошёл к табуреткам. Началось собрание. Вышел учитель."Дядьки" откашлялись и засопели, поведя ухом. Стали слушать.
Неурожай в округе, неурожай в Казачьей Лопани. Округа объявлена неблагополучной по урожаю. Не только косили, а и руками хлеб дёргали.
-- Засуха. Дождей мало. Нет. Работаем скверно землю, как деды наши работали. Говорим--умеем, ан нет, не умеем -- учиться нам надо. Умели бы обрабатывать землю, не было бы недорода.
Слушали старики.
В стороне молодой агроном ждал своей череды, своего слова и полушопотом вёл разговор с сельчанами.
Придёт время -- день урожая в праздник обрядится. Может быть не завтра, не послезавтра, но скоро. Оставят дедовы "науки" на поле, придёт действительная агрономическая наука и взлелеет, выпестует тучный, ржаной колос.
Это будет праздник лучший из праздников.
И село лучшее из сёл...
... Багровело на закате солнце. Дымком самосада от цыгарок тянуло. Плавала серебряная паутина в дрожких вечерних тенях, путалась в длинных бородах, в чудесных словах о возможном и близком. Сидели старики. Думали. Было кой о чём. Глазами в землю уткнулись.
Учитель говорил, говорил, смотрел поверх стриженых соломенных крыш в небо, словно на нём он читал сельское благополучие.
Под ноги упал лист жёлтый...
... Со двора во двор вышагивала осень золотая.
Узнала как звали сыновей Назария Нагорного.
ОтветитьУдалитьДаниил и Яков. И ещё дочь у него была -- Евфросиния)