Від Харкова до Курська ... ("Южный край" 1882 рік)

Публікація з газети «Южный край» за 1882 рік мовою оригіналу. Текст адаптован. 

ОТ ХАРЬКОВА ДО КУРСКА — десять часов прямого пути.

(Из писем сверхсмётного дворянина)

Двенадцатый час ночи. Сижу на так называемой Хлебниковской платформе, знаете, которая находится на 221-й версте от Курска и на восьмой версте от Харькова. Очень удобная платформа: благодаря ей европейская мысль с большим удобством может проникать в песчаную долину реки Лопань и в дачные помещения, которые, находясь в той долине, само собой разумеется, выстроены «на счастье». Да, так сижу и думаю, как быстро шагнула вперёд Россия: был песок и девственная страна — и вдруг железная дорога; была одна деревушка — и вдруг целая куча живописных дач. Бегают поезда и товарные, и пассажирские, и товарно-пассажирские, бегают платформы с песком, с навозом и с разной дрянью, которая самой природой для удобрения песков предназначена; бегают одни паровозы, называемые в просторечии «жеребчиками», и, по-видимому, служащие ни для чего другого, как для посылок. Тянутся бесконечные рельсы, несутся по этим рельсам бесконечные вагоны, развозится в этих вагонах бесконечная европейская мысль, а также и пассажиры, и распространяется таким образом в нашей дикой стране образованность, гуманность, нравственность и смягчение нравов... Поезда, правда,останавливаются, но кондукторы свистят, кричат: «All right! Готово!» — и локомотивы, послушные голосу кондукторов, бегут без оглядки дальше и дальше, и пыхтят, и задыхаются от усталости, и спешат, и исчезают вдали... Правда, иногда от такой поспешности они спотыкаются, падают, кувыркаются и ломают себе шеи. Себе и пассажирам. Но это ничего. Это, в сущности, так и должно быть. Иначе не было бы статистики несчастных случаев, не было бы науки, а была бы одна только необразованность.

В будке раздался звонок. Жена сторожа вынесла зажжённый фонарь, сказала «вышел» и повесила фонарь на платформе. Трое мужиков обратились к ней с просьбой дать им билеты до Деркачей. К этой просьбе присоединяюсь и я.

— Нет билетов до Деркачей, не выдаются.

— Как это нет? До Харькова же есть? До Харькова же выдаются? Почему же до Деркачей не выдаются?

— А я знаю? Садитесь так, в Деркачах заплатите.

— Садиться-то можно, да только не отвечать бы за это? Как бы чего не вышло?

Через несколько минут показался харьковский поезд; как огненные глаза светились красные фонари, привешенные впереди паровоза. Грузно и быстро прошёл паровоз мимо платформы и, наконец, поезд остановился. Странное ощущение испытывает человек, сидящий на скамеечке возле пути, когда мимо него, кажется прямо на него, несётся эта громадная, огнедышащая масса; невольно как-то подаёшься назад и хватаешься за перила, и в то же время чувствуешь, что какая-то неведомая сила так и тянет тебя броситься навстречу, в объятия этого страшного чудища... Вагоны идут идут, и в конце концов начинает казаться, что они уже стоят неподвижно, а ты сам, вместе с платформой, плывёшь мимо них с ужасной быстротой, уносящей тебя в какую-то неведомую даль, далеко, далеко... Глупое состояние. Отойдите, господа, подальше — на греха мастера нет.

— Поезд стоит одну минуту!

Я вошёл в вагон без билета. Три мужика тоже вошли в вагон и тоже без билета.

— Готово!

Поезд тронулся. Вагон, в который я попал, был битком набит народом. На скамейках сидело не то что по три человека, как законы повелевают, а по четыре. Насилу примостился кое-как в закоулочке около печки и уселся не на скамейку, а на свой собственный саквояж. Того, что химия называет воздухом, — в вагоне вовсе не было: была какая-то смесь табачного дыма, махорки, “русского духа” и Альфонса Ралле и К° отечественного приготовления. Хоть топор вешай.

— Станция Деркачи! Поезд стоит...

Не разобрал, сколько стоит в Деркачах поезд. Слезаю на станцию взять билет до Курска, вхожу в так называемый зал и застаю там, как говаривал один из героев Диккенса, “трагический элемент”. Три мужика, севшие со мной на Хлебниковской платформе и опасавшиеся садиться на поезд без билетов, стоят в роли подсудимых, с понурыми лицами, с обнажёнными головами и только беспомощно разводят руками, повторяя: что следует, мы всегда с удовольствием, а не то чтобы... Кондуктор стоит в стороне, гордо подняв голову, и торжественно указывая перстом на преступников, говорит:

— Я их поймал! Они ехали без билета!

Помощник начальника станции (вы никогда его не видели? В таком случае съездите в Дергачи, посмотрите) в фуражке с красным околышем свирепо смотрит на подсудимых и неистово ворочает глазами, издавая какие-то грозные звуки. Какой-то чин в железнодорожной форме скоропалительно пробегает мимо этой группы, едва успевая крикнуть:

— Взыскать с них с каждого двойную плату от Харькова!

— Да мы не от Харькова, мы-с Хлебниковской платформы, мы бы и билеты взяли, да там не дают, за чегож теперь даром деньги платить?...

Я решаюсь вступить в дело третьим лицом со стороны ответчиков и заявляю, что ответчики совершенно правы, что мы сели вместе на платформе, что просили билетов, что билетов до Дергачей там не выдают и что я со своей стороны не вижу никакого законного повода платить двойную плату от Харькова, которая оказывается, собственно говоря, не двойною, а более, чем четверною платою от платформы.

В ответ на это заявление я получил взгляд, брошенный как-то через плечо, но, очевидно, долженствовавший быть для меня смертоносным. Вслед за этим взглядом молниеносный помощник ушёл в комнатку, отворил окошечко кассы и, несмотря на то, что я был один и стоял тут же, счёл нужным крикнуть оттуда необыкновенно грозным голосом:

— Эй вы, там! Поворачивайтесь, а то билета не дам и поезд выпущу.

— Потрудитесь, вы там, быть вежливее и вести себя прилично, иначе я буду жаловаться вашему начальству!

— Начальству? Сколько угодно, мне наплевать!

В это время раздался последний звонок. На столик перед кассой шлёпнулся билет и сдача — рубль с мелочью. Я сунул их поскорее, не считая, в карман и бросился к вагону. Поезд уже тронулся. К сожалению, я не могу сообщить, сколько с меня взыскали: сдачи сосчитать не успел, а в кармане, куда я её сунул, была другая мелочь, так что этот вопрос может решить только одно грозное начальство Дергачевской станции. Сколько взыскано с трёх мужиков и были ли они биты после отхода поезда с целью выколотить у них надлежащий «штраф» — я тоже не знаю, но думаю, что это можно узнать наверно из того же источника.

«Жаловаться»! Собственно говоря, на наших железных дорогах это жалкое слово говорится пассажирами только для очистки совести. Всякий дурак знает, что хоть ты жалуйся, хоть не жалуйся — цена одна. Действительно, лучше всего — наплевать! Пассажир есть козёл отпущения, на которого предержащие железнодорожные власти так и смотрят, как на козла: захотят — с кашей слопают, захотят — с маслом пахтают. Пробовал я было года два тому назад вести упорную войну с одним мерзецом, служащим на Московско-Курской железной дороге. Сколько бумаги исписал, в газеты жестокие статьи посылал, до больших генералов доходил, от самого главного правления с надлежащими подписями извинительную бумагу имею — а мерзец всё-таки остался на службе и чуть ли ещё награду не получил за свои башибузукские наклонности. Наплевать! Не буду жаловаться! Не желаю, чтобы за меня получил награду! Прощаю — по-христиански!...

В вагоне, в который я попал, было не только тесно, но и темно. Уныло мерцал в фонаре стеариновый огарок, тускло освещая фигуры пассажиров. Около меня на лавочке помещалась толстая-претолстая женщина в чёрном платье, с белой повязкой на глазах, говорившая каким-то певучим голосом — таким, каким обычно говорят странницы, богомолки и тому подобные представительницы прекрасного пола. Она разговаривала со своим соседом, который внешне напоминал то ли мещанина, то ли бывшего дворового человека:

— Да дай же ему Господи всяких благ и земных, и небесных, да пошли же ему, Царица Небесная, и ему, и супруге, и деткам, и внукам, когда, Бог даст, они у него будут, всякого счастья отныне и навеки! Ангел, просто ангел, настоящая ангельская душа! Пришла я к нему, да и говорю: «Господин, — говорю, — мочи моей нет, света божьего я не вижу, вот который уж год — глазами очень нездорова». Глянул он, мой батюшка, на меня раз, глянул другой, да так сразу и говорит: «У вас, — говорит, — матушка, катаракта». А я ему и говорю: «Как же нам теперь быть? Нам, при нашем сиротстве, с этой самой катарактой жить невозможно». А он и говорит: «Эту самую катаракту снять надо!» — и денег ни копейки не взял! Да дай же ему Матерь Божья, да пошли же ему Царица Небесная, да возмести же ему Варвара Великомученица... Да услышь же меня, Царь Небесный, Николай Угодник...

Вдруг пахнуло винным погребом. Ко мне наклонился какой-то молодой человек, стоявший с другой стороны печки и до этого времени смотревший в окошко вагона. Как-то странно улыбаясь и плутовато прищурив глаза, он таинственно спросил у меня:

— На станции были?

— Был.

— Видели?

— Видел.

— Ну что?

— Да всё то же самое. Свинство.

— В каком смысле свинство?

— Да во всяком, в каком хотите.

— Нет, хороша! Ух, какая бедовая!

— Да вы про что?

— Про буфетчицу. Важная баба!

— Да в Дергачах, спасибо, и буфета нет, — вступил в разговор какой-то купец, сидевший на противоположной лавке. — А не то что буфетчицы. Это у вас, господин, должно быть просто игра воображения.

Молодой человек обернулся к нему, уставил на него недоумевающие глаза, сделал какой-то знак удивления и — совершенно неожиданно — рассмеялся.

— Ошибся! Действительно, это вер-р-рно! С самого утра ошибся! Это я смешал... На Ромеевской дороге! Это вер-р-рно...

Он с грустным видом опустился на скамейку, уронил голову на грудь — и через несколько минут из того угла неслись уже какие-то лёгкие звуки с небольшим носовым присвистом...

Прошёл кондуктор. Я к нему обратился с просьбой дать мне место и в деликатных выражениях постарался дать ему понять, что принадлежу к разряду людей, которых в обществе обыкновенно называют людьми благодарными.

— Погодите немного, потом мы вас переведём, где просторнее.

— Буду тронут!

Действительно, через некоторое время пришли два кондуктора, и первый сказал второму:

— Проводи их в такой-то вагон, там лавочку длинную очисти, чтобы спокойно было.

— Да там мужики сидят.

— Так сгони, и лавочку очисть.

Мне стало как-то стыдно, я отказался от длинной лавочки и остался коротать ночь на своём месте, слушая разговоры пассажиров.

Странница с катарактой из рассказчицы превратилась в слушательницу — говорил теперь её бывший слушатель, бывший дворовый человек. Странница время от времени только разводила руками и приговаривала:

— Ах ты, Господи! Ах, заступница! Ах-ах-ах, что на свете только делается!...

А рассказчик — худенький человек, с очень симпатичной физиономией, подавшись немного корпусом вперёд, вёл рассказ тихо и степенно, ровно, точно книгу читал, и только в некоторых местах срывался с голоса, но тут же справлялся с собой и с голосом и продолжал говорить:

— …Будто что за сердце ухватило, да так вот и сосёт, и сосёт. Не случилось ли, думаем, чего с нашим дитятей? А известия уж месяца два как нету. Думаем: что бы это значило? Бог свидетель — и день походил, и другой походил — чисто места себе нигде не найду. Да и говорю супруге:

— Супруга милая, что это от нашего дитятя известия давно нет? Поеду-ка я в Харьков, проведаю его, может, оно нездорово.

— Ну что ж, — говорит.

Собрался — поехал. Приезжаю прямо на вокзал. А наше дитя в обтирщиках служит. Спрашиваю:

— Где мне тут дитя своё отыскать?

— Какое такое дитя?

Говорю: так-то и так-то, Семён Чернов прозывается, Тимского уезда, с хутора Борзенкова, обтирщик, вагоны в чистоте соблюдает.

— Нету, — говорят, — здесь его.

Я туда, я сюда — нету и нету. Наконец говорят:

— Ступай, мол, в Александровскую больницу — там твоё дитя находится, по случаю несчастного случая, на излечении.

Побежал в больницу, нашёл — действительно, там лежит.

Голос у рассказчика дрогнул. Он сделал паузу, но тут же оправился:

— Подтащило под вагон. Обтирал вагон, не постерёгся — машина пошла, с глупостью толкнуло на землю, свалило и подтащило под колесо. Ногу исковеркало... Отрезали... Я уж ноги-то не захватил…

Опять дрогнул голос, и опять пауза.

— Восемнадцати лет мальчишка был, сколько он нам стоил — на одно образование больше двухсот рублей ушло: то да сё, учителю заплатить, учителя подарить, чтобы получше старался — сами знаете, и без этого нельзя. Последнее отдавали. Ну, допустим, до дела мальчик дошёл: и читал, и писал, можно сказать, с понятием был. Как вошёл в возраст, стал больше понимать — и говорит: «Папаша, отпустите меня в Харьков. Как-никак, достатки у нас небольшие (а я у помещика за садовника жил), а там больше зарабатываю, чем здесь — потому что на вокзале цену хорошую получить можно. Лишний рубль всегда пригодится». Умное было дитя.

Опять пауза.

— Да! Так выпросился я в больницу ходить, полтора месяца почти в Харькове прожил. Старуху тревожить не стал — отписал, мол, дитя наше нездорово, вроде горячка небольшая, побуду, мол, в Харькове, пока поправится. А про ногу — ни слова не написал. Она и сейчас ничего не знает.

— Ох, грехи наши тяжкие… Так жив остался мальчик-то? — спросила слушательница.

— Помер. В больнице и умер. Как отрезали ногу — так всё хуже и хуже, жаром как от печки пышет, градусники наставляли — так больше сорока показывало... Умер...

Опять пауза.

— Как умер, я и пришёл к главному доктору, прошу: «Ваше превосходительство, — говорю, — дитя моё у вас окончилось, и кончину принял не от чего-то подозрительного, а от естественной смерти. Явите, мол, милость — не прикажите его потрошить. И так понятно, отчего жизнь потерял. Подозрений, — говорю, — я ни на кого не имею — за что ж его зря тревожить?»

— Хорошо, — говорит, — любезный, ступай, я распоряжусь. Хороший генерал, дай Бог ему здоровья. Ступай, говорит.

Пошёл я потом к надзирателю — а сыночек-то уже в мёртвой. Ему тоже говорю:

— Может, не будете анатомировать — я ведь подозрений ни на кого не имею.

А тот — другой характер оказался:

— Не анатомить? Да я ему и кишки все выну, и всё нутро выверну, в куски изрежу — места живого не оставлю. Тоже мне — не анатомить!

Я опять к доктору — не застал. Пока туда, пока сюда — прихожу, а его уж…

Рассказчик сорвался с голоса и умолк. Слушательница вздыхала и охала.

Я вышел на платформу — подышать свежим воздухом. Когда вернулся на своё место, бывший дворовый сидел в той же позе и снова говорил спокойным голосом, словно сказку рассказывал:

— Нет, не дали. Жалованье за месяц — сколько следовало — получил, а билета не дали. Я и просил: «Как моё дитя на вашей службе жизнь отдало, и как я тут при нём прожился, — не будет ли возможно бесплатного билета до Марьинской станции?» Не дали…

Поезд остановился на какой-то станции. Воспользовавшись тем, что пассажир недалеко от меня вышел, я тут же занял освободившееся место и с наслаждением вытянул затёкшие ноги. Славно!

Раздался свисток, и снова пошёл поезд. Стук колёс по рельсам стал монотонным, и я уже не мог разобрать дальнейшего рассказа человека, что жил «за садовника». Светало. Я задремал.

Эдухан Прогорэлли.